ПОВЕСТЬ.
От автора.
Лето 1918 года, Среднее Поволжье…
Именно здесь решается судьба власти Советов, уже как бы укрепившейся в Москве..
Укрепиться–то она укрепилась – но весьма и весьма непрочно.
Как известно, в результате Октябрьской революции 1917 года, власть на тех территориях где правили Советы, принадлежала двум политическим силам: партии большевиков и партии «левых эсеров». Первая как бы олицетворяет интересы «всемирного пролетариата» – а вторая позиционировала себя как представительницу и защитницу интересов «угнетенного российского крестьянства». Каждая из них, естественно, билась за собственное полновластие – но в «революционной буче, боевой, кипучей – (В.Маяковский») однопартийное правительство создать не удается.
И потому возникает так называемая «каолиция» – то бишь договоренности ,некий союз двух не слишком любящих друг друга политических сил.
И потому представители обоих партий входят в составы практически всех властных структур – от Совета народных комиссаров, который возглавляет руководитель «большевиков» Владимир Ульянов (Ленин) – до последней приволжской деревни, где вконец замотанный “революционными патриотизмами” мужик мечется между «городом «Да!» и городом «Нет!»
Политические воззрения и властные действия сильно разнятся- но яростное противостояние двух властвующих партий начинается после подписания руководителем Совнаркома Владимиром Лениным сепаратного мира с врагом России, с воюющей Германией, с которой сражаются в «тройственном союзе» Россия, Англия и Франция.
И потому подписанный Владимиром Лениным Брестский мир левоэсеровская партия считает предательским по отношению к союзникам.
Этот «мир» «левоэсеры» не признают. Центральный комитет их партии призывает начать ликвидацию видных политических и властвующих германских персон – в надежде таким образом аннулировать «похабный» (как признается и сам Предсовнаркома В.Ленин) мир…
“Сотрудничество” большевиков и эсеров завершено. С марта 1918 года между ними начинаются уже не политические – а вооруженные баталии. Еще недавно две партии совместно “ликвидировавшие” московских “анархистов” теперь начали вооруженное противоборство друг с другом…
Самый громкий теракт 1918 года – это убийство германского посла ,подготовленное и исполненное ответственными сотрудниками ВЧК, левыми эсерами Блюмкиным и Андреевым. Эхо взрыва бомбы в германском посольстве при убийстве посла Мирбаха покатилось по Советской России. И достигла Поволжья, где и разворачивался летом 1918 года самый главный фронт революционной Республики Советов – Восточный, предназаначенный противостоять как восставшему корпусу бывших пленных ьчехословаков – так и военной силе «Комуча»- органа, созданного в Самаре членами депутатами разогнанной большевиками Государственной Думы.
Именно здесь, на Средней Волге ровно сто лет тому назад и происходят события , о которых рассказывается в повести «Симбирский зигзаг».
Жан Миндубаев.
***

Часть первая.
Канун.
1.
Старенький колесный пароход «Бодрый», реквизированный Советской властью у компании «Кавказ и Меркурий», шлепал по полой воде из Казани в Симбирск. Волга еще не вошла в свое русло после весеннего разлива, опасности сесть на мель, как это бывает в середине лета, не существовало- и потому пароходная машина –пыхтела изо всех сил… Капитан торопился еще и потому, что на реке шел разбой покрепче разинского..на «главной улице россии гуляла Великая революция- и каждый лихой мужик со своей артелью старался не упустить момент и что–нибудь да «подтибрить» разбоем…
На крыше верхней палубы, под пароходной трубой, густо пыхтящей сажей, пристроилась молодая женщина с нехитрым багажом — камышовая сумка с одежонкой да берестяное лукошко с едой…
Вдова волжского капитана Дарья Иванова возвращалась домой из Паратского затона. Ей только-только стукнуло двадцать шесть, но она чувствовала себя уже в преклонных годах. Ибо не складывалась судьба, жизнь шла без радости.
Выросла Даша без матери, она умерла от холеры через три года после родов. Отец девчонку не бросил, мачеху в дом не привел, дочку ставил на ноги сам. Добрый, тихий человек – должность у него была тихая — истопник.
Уходил из дома чуть свет топить печи в конторе судоремонтного завода. Днем варил обед, читал книжки на диване.
Детство и юность Даши проходили в скучном поселке при судоремонтном заводе. Сажала огурцы в палисаднике, стирала белье, вечерами лузгала семечки у ворот, как все.
Жизнь была унылая, с ней Даша примирилась. Только весной, апрельскими тревожными вечерами, она шла к реке: туда, где прощально гудели застоявшиеся в зиму пароходы, где обнимались и плакали люди, где накатывал смутную тоску шальной ветер.
Из Затона уходили суда. Уплывали люди в далекую, неведомую и заманчивую жизнь, а она возвращалась в старый облезлый барак — в свой родной дом, где с тех пор, как она родилась на свет, так ничего и не менялось.
— Опять ветер ловила? — тревожно справлялся отец.
Он не мог понять ее стремление однажды сорваться куда-нибудь и умчаться из поселка, из облупленного дома; ее стремления увидеть незнакомый мир, узнать людей. И уж конечно, встретить там, далеко oт дома, свое истинное счастье.
Возле причалов дышалось легче. Отец ворчал. А ей хотелось уехать. Но дальний рейс в жизни все не выпадал. И тогда Дарья – от скуки, от обиды на судьбу — взяла и повенчалась с капитаном Андреем Ивановым, молчаливым непьющим человеком, таскавшим на своем буксире баржи от Астрахани до Ярославля.
И начала вместе с мужем вымеривать Волгу. Вышла по поговорке: стерпится, слюбится. Любви не получилось. Тосковала.
Муж был старше на четверть века. До женитьбы успел позимовать по всей Волге: и на старой баржонке в Переволоках, и в бараках Спасского Затона, и на списанных дебаркадерах под Астраханью. Деньгу копил, к женщинам присматривался подолгу, расставался быстро — не устраивали. Даша, покорная, мягкая, капитану пришлась по душе. После свадьбы он повеселел. — «Ивановых уже двое! — шутил он. — Я – да жена моя.
Радость у мужа ушла в дело: поставил дом в Верхнем Услоне. Выбрал место заметное, на горе, над неотрывными от сердца речными просторами.
Дом, крепко поставленный над волжским крутогором светло смотрел на мир вымытыми стеклами окон. Из каленого звонкого кирпича спроворил его муж Дарьи.
Разбил возле дома, на свободном от застройки пятачке, крошечный садик: кусты сирени да пять березок, посаженных с выдумкой — открытой на реку подковкой, в центре которой соорудил капитан круглый столик и скамеечку на столбиках. Объявил:
— Вот тут и будем посиживать в старости.
В апреле восемнадцатого года березки отрадно шелестели резными листочками, тянулись вверх.
На завидной точке земного шара начиналась жизнь Даши Ивановой. Высоко над речным простором стояла Услонская гора, по крутому боку которой карабкались от реки дома. Улочка над улочкой, все вверх да вверх, чуть не до самой пологой макушки, где высился над дерниной древний валун. На полсотни верст просматривались отсюда и Волга, и заречные синие урманы в марийских землях, и далеко отодвинутый светлой водой от поселка большой город Казань на другом берегу. Не только люди — птицы часами сидели здесь не шелохнувшись, изумляясь красоте здешней земли, спокойствию вод и всеохватностн человеческой работы, соорудившей город на земле, караваны судов на водах и еще много чего другого.
Для долгой и счастливой жизни построил капитан Иванов свой дом. И, словно охраняя его от невзгод, над зеленой крышей закружились два аиста – редкие в этих краях птицы, единственная пара на весь поселок, почему-то решившая поселиться чуть ли не во дворе Ивановых. И казалось — вечно жить в этом доме счастью, вечно быть над ним добрым птицам, вечно смотреть ему на мир светлыми окнами.
Но где-то в неведомых, неоткрытых человеческому глазу тайных путях уже была предначертана судьба и дому, и его хозяевам. И лишь до поры до времени не являлась эта отметина. А когда настал срок, когда ударил колокол, пришел в смятение привычный ход времени, стали лопаться в беспорядке нити судеб людских…
Война. Революция. Междоусобица. Сдвинулась Россия со свих корней и пошла в разнос…
Из построенного для долгой и счастливой жизни дома Андрея Иванова увела война. Уходил он по реке на своем буксире — и не вернулся больше.
Ясной ночью под Усольем, когда буксир, крадучись, без огней тянул две баржи с мазутом, ударил в караван шальной снаряд — и багрово-мутным клубком покатился по реке взрыв. И ни крикнуть, ни вздрогнуть не успел капитан, сброшенный в воду, полыхнувшую беззвучно и жутко в шальной ночи. И ничего не осталось на речной глади к утру. Только спаленные неистовым огнем сучья осокорей торчали по берегу.
Об этом узнала Дарья только через месяц. Тосковала в неведении, пока не прибыл в поселок чудом спасенный, но уже добиваемый ранами палубный матрос Женька Юзов с мужниного буксира и не поведал ей все, что с ними приключилось. И тогда продала Дарья за бесценок опустевший, ненужный ей дом и отправилась в Криушинский Затон к отцу — единственной родной душе, еще ждавшей ее на этом взбаламученном свете.
Долго мучилась в Казани, на пропахших воблой деревянных пристанях Дальнего Устья, — гражданского сообщения по реке почти не было, все пароходы мобилизовал фронт. Наконец чудом влезла на старенький пароход , стоявший возле самого дальнего дебаркадера. Он собирался вниз. Разрешили пароходу рейс казанские военные власти только потому, что подняли бучу инвалиды, тучами скопившиеся на пристанях и не имевшие возможности добраться до своих семей. Пристани Дальнего Устья напоминали переполненные лазареты.
Инвалидов погрузили на доживающий свой век пароход, уже лишенный права выходить в рейсы. Засыпали корму дровами и отправили вниз по реке, словно отпихнулись от бесполезного для войны материала — катитесь к чертовой матери. Если доберетесь до своих почерневших от дождей избушек по волжским косогорам — ваше счастье! Потонете где-нибудь — ваша судьба!
Инвалиды горласто поблагодарили коменданта порта и радостно загремели деревяшками и костылями по палубным настилам — словно клепка корпуса началась на судне.
….Притулясь под боком у горячей, пахнущей сажей пароходной трубы, Дарья любовалась родной рекой. Хоть и гремит на ее берегах война, хоть и обезлюдели деревни и стали трухлявыми серые соломенные крыши приземистых изб – а берет за душу, не отпускает от себя волжская красота! И если довелось человеку увидеть из окон родного дома хоть раз в детстве великую ширь и красоту реки — не будет ему покоя вдали от Волги! Навек берет она в плен сердце, и нет слаще шепота, чем тихое лепетание волжской волны, набегающей лениво на прибрежные белые пески.
Река и дорога людей роднят. Рядом с Дашей оказался нестарый еще солдат — молчаливый, худощавый, однорукий. Ко всему какой-то равнодушный. Солдат как солдат: гимнастерка ношеная, шинель-скатка, сапоги бывалые. Одно Дашу удивило: не курил, не пил. Кругом галдели, чокались кружками, чадили самосадом — этот часами плел тальниковую корзину, придерживая ее культей. Даша ему прутики ивовые подавала — с собой пучок прихватил солдат, — кипяток снизу носила. Разговорились.
Солдат грустно вздохнул:
– Отвоевался. К тетке еду — она у меня в Симбирске, домик свой имеет. Буду огородом заниматься, морковку люблю растить, огурчики.
Голубые глаза — невинные, как у пастушонка, речь неторопливая, рука не пыталась под юбку лазить. Степан Лопатин, душевный, простой, Даше понравился. Да и судьбы у них оказались схожие. Она рассказала о своих печалях: о неудавшейся семейной жизни, об отце, о заросшем лебедой Затоне, куда едет. Сетовала: на что жить, откуда средства на пропитание брать? Солдат внимательно на нее посмотрел, подумал о чем-то про себя и сказал:
– Ты как-нибудь в Симбирск наведайся, это рядом. Я тебе адресок оставлю. Мало ли чего.
С тем и расстались на пристани в Тетюшах. Солдат зашагал по сходням , Даша смотрела вслед: ноги длинные, тонкие; плечистый, за спиной «сидор», на руке тальниковая корзина болтается. Обернулся, махнул рукой – она ответила. Хороший человек уходил, мирный, простой, для жизни надежный.
Даша вздохнула. Встретятся ли? Уж больно время тревожное: дунуло посильней — и нет человека, исчез он, сгинул в несусветной круговерти, словно и не существовал никогда…
(Продолжение следует).