В стародавние времена каждый Новый год люди встречали в ожиданиии чего-то неожиданного, скорее пугающего, чем радостного, ибо надежды на худшее исполняются гораздо чаще, чем на что-нибудь счастливое и веселое. И тут мы должны учесть главные и решающие для русского XVII века обстоятельства – жизнь людей того времени была насквозь религиозна. В больших и даже самых малых делах человек полагается на божественное провидение, В конце концов, все в жизни этого века замыкалось на Боге, на его благорасположении к человеку, в частности, и обществу, в целом. Сейчас нам кажется нелепым такой образ жизни, но для XVII века, для того мира вещей и мыслей – это было несомненным благом, ибо человек имел целостное восприятие мира, где была четкая иерархия: Святая Троица, царь, бояре, служилые люди и т.д., кончая юродивым, который вопил и корчился на паперти столичного или сибирского собора.

Сейчас сильных мира сего интересуют цены на нефть, золото, продукцию ВПК, а тогда сильные мира сего интересовались, что происходит на небе, какие катаклизмы сулит новый год небесному царству. Появлялись ежегодно пророки и предсказатели, Нострадамус был не одинок в своих писаниях, в XVII веке на Руси была популярна Кириллова книга, где предсказывалось, что пришествие антихриста на Русь должно было произойти в 1666 году, и многие старообрядцы вначале склонны были считать таковым антихристом Никона.

“Понеже антихрист  прииде ко вратам двора, – писал вернувшийся из сибирской ссылки протопоп Аввакум”, – и народилось выблядков его полная небесная…”

С душевным трепетом ступил в окаянный 1666 год и синбирский протопоп Никифор, знавший о предсказаниях Кирилла и о том, что на приход антихриста указывает число 666, упомянутое в “Откровении” Иоанна Богослова.

Немного лет прошло со дня счастливого 1648 года, когда он, молодой тридцатилетний священник, стал служить в соборной церкви Живоначальной Троицы строящегося града Синбирска. Какие это были счастливые годы, наполненные смыслом ежедневного соприсутствия с Богом. Но явился Никон, затмил очи царю, встал с ним вровень, даже именовать себя стал Великим Государем, и вошли в русскую православную церковь разор и смятение.

Никифор вступил в Новый год своей жизни с ощущением, что этот год будет его Голгофой, потому что решил стоять до конца за древлее благочестие, за истинную веру. Единственное, что он боялся, была его физическая слабость, он не знал, как достойно вынести мучения, которым его подвергнут. Не отречется ли от своего решения после первого удара кнута, выдержит ли глад и холод, вынесет ли хоть малую толику страдания, которые уже вынесли первые новомученики. Он искал опору в душе, сокрушался, что Бог не дал ему крепости в членах, а сотворил небольшим, мягкотелым, любящим покойную жизнь человеком. Но еще он боялся, что него крикнет какой-нибудь приезжий никонианский Пилат, и вздрогнет он от страха и онемеет от ужаса. Боялся он и за судьбу своих сыновей, которые служили с ним в церкви, приняв первый священнический сан, – Антипа и Михаила. Их ведь тоже покарает антихрист Никон: сошлет простыми иноками в дальний монастырь, а то и запечатает в подземную тюрьму.

Матушка-протопопица, царствие ей Небесное, уже два года как скончалась, похоронена возле церкви.  И хорошо, что так, что не видит она его, не увидит его близких страданий. Каждый день он проходит возле ее могилки и целует деревянный крест. Часто сидит на скамеечке рядом, шепчет слова покаяния перед ней, горюет, что пережил ее, голубку, дожил до лихолетья…

Старый друг Никифора, дьякон Ксенофонт, отошел от церкви, обмирщился. Как началась раскольничья замятня, ударился Ксенофонт в питие хмельное. Года два еще служил, но как-то дыхнул на воеводу перегарищем, и тот, добрая душа, взял Ксенофонта в приказную избу, ибо грамотеем дьякон был изрядным, и языки местные знал.

Недавно пришел Ксенофонт к протопопу вполпьяна, но рассуждал здраво. Сначала Никона все поносил, не зная, что патриарх ждет собора и суда над собой. Потом задал Никифору вопрос: почему нас называют раскольниками, мы ведь этот раскол не затевали. Греки, хохлы ученые, афонские старцы – сидни затеяли раскол, что, де, русские молятся неправильно, а нам ведь и до их открытий хорошо было.

— Какая, скажи, разница двугубую или трегубую аллилую петь? Двумя или тремя перстами креститься? Вот, дурак безграмотный перевел вместо “смертию смерть поправ” – “смертию смерть наступив”, так почто об этой глупости извещать весь крещеный мир и драку устраивать? Ну, выпороли бы толмача и вся недолга. Так нет, кому-то умствовать захотелось!..

— Эх, Ксенофонтушка! – вздыхал отец Никифор.

— А я так мыслю! – загрохотал басом Ксенофонт, – что стала наша православная святая Русь поперек дороги антихристу! Вот он и начал обходить ее кругами, выбирая в какой бок вцепиться. Теперь не оставит нас Антихрист на веки вечные до второго пришествия!..

Дьякон жалобно посмотрел на отца Никифора и молвил:

— Я ведь попрощаться с тобой, отче, пришел. Ухожу с казаками на Низ, уломали меня они. Нам, говорят, как людям православным, свой пастырь нужен. Благослови, святой отец!

—И Ксенофонт опустился перед протопопом на колени.

На что благословить-то, Ксенофонтушка?.. Твои воровские казаки людей, как курей, режут! Ты, если хочешь, сам себя благослови. Вон церковь открыта. Иди и молись. Не мне тебя учить!..

Дьякон сморщился, заплакал пьяными слезами и сказал:

—Не обессудь, отец, а я благословлюсь чаркой медовухи!..

Достал из-за пазухи склянку и выпил одним духом.

—Так-то оно лучше! Жди нас Никифор! Приедем с Дона с несметной силой!..

Никифор проводил дьякона, долго смотрел ему вослед, как тот, спотыкаясь, брел по смоленскому спуску к Волге, где у берега стояли казацкие струги и слышались раздольные песни. Он не осуждал дьякона за крутую перемену в жизни, просто жалко было еще одного талантливого русского человека, впавшего в пьяное язычество.

Протопоп хоть и жил на окраине, но до него доходили важные вести. Православные, отвергшие никонианство стали объединятся, помогать друг другу, изредка приносили весточку, что случилось где-нибудь за тыщу верст. И ночами при мерцающем свете лампады к нему приходили качающимися призраками те, кто уже пострадал за веру.

…Костромской протопоп Даниил, расстриженный в церкви посреди народа в Астрахани, в земляной тюрьме заморили; муромского протопопа Логина сослали в Муром, где он и погиб в чумной мор; Гавриле – священнику в Нижнем голову отсекли, протопопа Аввакума сослали в Даурию, где много мучили, вернули и вновь сослали на Мезень, а ныне ревнители сожигаются огнем своей волей…”

Протопоп Никифор забывается и ему снится, как к нему в комнату с шумом и угрозами врывается толпа пестрообразно одетых людей. Впереди всех два уродца в патриарших одеждах и рогатых шапках, рядом с ними стрельцы, воевода Дашков.

— Хватайте! Стригите прямо здесь!..

Отец Никифор в ужасе хватается руками за голову и просыпается. В окне светит утреннее солнце, а с улицы его кто-то зовет.

Вернулся из дальней поездки духовный сын протопопа купец Колокольников, зашел поделиться новостями. А известия были удивительные. Наконец-то в Москве собирается продолжить свою работу, засевший еще в прошлом году церковный собор, решавший судьбу Никона. Важная новость была в том, что к собору приведут самых отъявленных раскольников, чтобы низвергнуть их из лона православия и объявить анафему.

Долго утрясался вопрос с патриархами, которых на востоке под турками было ажно четверо. Никакой реальной власти эти патриархи не имели, но высоко ставились в Москве, как потомки вселенского константинопольского православия. По этой причине они довольно сильно чванились перед русскими духовными пастырями и свою ученость считали непререкаемой. По случаю войны в Европе они ехали в Москву через Персию и Астрахань, поднимаясь по Волге.

11 марта 1666 года царь Алексей Михайлович писал астраханскому архиепископу Иосифу: “Как патриархи в Астрахань приедут, то ты бы ехал из Астрахани в Москву вместе с ними и держал честь и бережение; если они начнут тебя спрашивать, для каких дел вызваны в Москву, то отвечай, что Астрахань далеко, поэтому не знаешь… Думаешь, что велено быть в Москве по поводу ухода бывшего патриарха Никона и других великих церковных дел. Своим людям накажи накрепко, чтобы они с патриаршими людьми не говорили и были осторожны…”

Конечно, патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский хорошо знали, зачем они едут в Москву и что от них требуется. Знали и другое, за чем, главным образом и ехали, что будут осыпаны золотом и соболями за поддержку позиции Алексея Михайловича в весьма скверном внутрицерковном деле.

Издержек для дорогих гостей не щадили: под патриархами и свитой было 500 лошадей. Но скоро царю дали знать, что патриархи везут с собой наборщика печатного  двора Ивана Лаврентьева, который был сослан на Терек за латинское воровское согласие, а также захватили с собой грамотея, писавшего воровские грамотки воровским казакам, разграбившим царский насад (корабль). Царь написал, чтобы воров в Москву не возили, а отдали воеводам.

В Синбирск патриархи прибыли, когда начинался ледостав, и со стругов надо было пересаживаться в сани. Это вызвало недолгую задержку патриархов в городе, которая и привела к гибельным для протопопа Никифора последствиям.

За день до прибытия в Синбирск патриархов к протопопу домой приехал воевода Иван Иванович Дашков. Зайдя в горницу, перекрестился на образа трехперстно, сел на стул к столу и, сипло дыша, спросил:

— Что делать думаешь, протопоп?.. Завтра твой последний день. Астраханские сыщики нашептали патриарху, что ты держишься раскола. Я тебя, Никифор, покрывал, сколько мог, и здесь на тебя доносили, и из Монастырского приказа запрашивали. Я всегда отписывал, что лучше пастыря мне на воеводстве не надо. Завтра патриархи решили посетить службу в церкви и запросили от меня пятнадцать стрельцов, помоложе и поздоровее… Может, одумаешься. Проведи обедню по-никониански, церковь сынам оставишь, а сам на покой…

Никифор весь окаменел от напряжения, на лбу выступили капли пота. Он сжал кулаки и выдохнул: “Нет!”

Все случилось по словам воеводы. Едва протопоп двуперстно благословил собравшихся, как вперед перед ним выскочили те двое в рогатых шапках, патриархи что-то заверещали, указывая на священнослужителя. На Никифора обрушились несколько стрельцов, он услышал звон металла и блеск ножниц. Затем его волоком доволокли до воеводской избы и бросили в подвал. Репрессии протопопом не ограничились: остригли дьякона девичьего монастыря, в Уренске остригли попа по челобитной его дочери духовной. Но этих под караул не взяли.

Вечером воевода Дашков принес в подвал теплую одежду, бросил ее на попа и просипел: “Дурак!”

— Еще неделю будешь здесь сидеть, потом в Москву на голой телеге покатишь. Ну, чего ты добился?

— Я устоял супротив антихриста!..

Дашков вытаращил на него глаза, перекрестился, сплюнул в угол и вышел, загремев железом двери.

Из Синбирска патриархов снарядили по высшему разряду. Лучшие каретных дел мастера исполняли для священных особ: для патриархов – две кареты, для Трапезунского митрополита и архиепископа Синайской горы два рыдвана больших, да переводчику старца милетского рыдванец небольшой. На обивку пошли материалы: анбургское сукно, епанча серая и черная, 20 аршин зеленого шелка.

Наконец, в середине октября 1666 года патриарший обоз двинулся на Москву. Многие вышли провожать его, но не заезжих патриархов, а своего протопопа, отца Никифора. Город был немноголюден, и в нем не было ни одного человека, с кем бы священник не сталкивался в жизни: одного крестил, другого женил, третьего увещал. И это не говоря о тех, кого он проводил в последний путь отпеванием, и те, взирая с небес на мучения, провожали его на пути уже к ним самим.

Но это случилось не так скоро. 5 ноября 1666 года началось разбирательство дела Никона, где активной обвиняющей стороной был царь Алексей Михайлович. Никона признали виновным в самовольном оставлении поста патриарха и сослали в Феропонтов монастырь, обеспечив ему безбедное существование.

Синбирский протопоп Никифор был осужден вместе с Аввакумом, Лазарем и Епифанием к ссылке в Пустозерск, место “тундряное, льдистое и безлюдное”. В Пустозерск прибыли 12 декабря 1667 года. “Меня и Никифора протопопа, – пишет Аввакум, – не казня, сослали в Пустозерск”. Сам указ о ссылке подписан 26 августа 1667 года. На следующий день Лазаря и Епифания казнили на Болоте (Замоскворечье), урезав им языки.

В четвертой челобитной царю Алексею протопоп Аввакум пишет: “Прости же, государе, уже рыдаю и сотерзаюся страхом, а недоумением содержим есмь; помышляю мои деяния и будущего судища ужас. Брат наш синбирский протопоп Никифор, сего суетного света отоъиде; посем та чаша и меня ждет…” Это случилось около 1668 года.

14 апреля 1682 года в Пустозерске были сожжены Аввакум, Епифаний, Лазарь и Федор.

 

 

 

двуперстие             троеперстие