Накануне дня рождения Сергея Есенина расскажем – о завершении истории о том, как чуть не затерялся в кущах ульяновско-рязанской провинциальной возни замечательный беломраморный бюст великого поэта…
Об этом пресса Ульяновска и Рязани ведает так:
«Нужен вам наш Есенин, не вопрос – отдадим.»
«Ульяновские краеведы возмутились решением предать гранитный бюст поэта в Рязанскую область.
Ульяновские власти просят министра культуры РФ изъять из фондов областного художественного музея мраморный бюст Есенина и передать его Рязанской области…
Эта история началась в далеком 1970 году, когда страна отмечала столетие со дня рождения вождя мирового пролетариата. Ульяновск, естественно, был в центре событий – Ленинский мемориал построен, новый музей и город осыпают подарками В числе оных оказался и беломраморный бюст Есенина, выполненный в 1961 году начинающим скульптором Анатолием Бичуковым. Почему министерство культуры РСФСР решило презентовать изваяние художественному музею, а не Мемцентру, доподлинно неизвестно
Увы, в экспозицию музея мраморный Есенин так и не вошел – в здании 1916-го года постройки просто не нашлось перекрытий, способных выдержать изваяние, весящее больше тонны. В итоге скульптуру убрали в сарайчик (был такой на задворках музея), где она пролежала несколько десятилетий. После того, как власти распорядились сарайчики за музеем убрать, мраморный поэт «переехал» на улицу Льва Толстого – во двор музея изобразительного искусства XX – XXI веков (филиал художественного музея)».
«Когда директор музея решил посоветоваться с автором (а ныне господин Бичуков очень именитый скульптор) насчет места установки бюста и подходящего постамента, тот потребовал перевезти скульптуру в Константиново, на родину Есенина, – рассказал журналистам возмущенный краевед Сергей Петров. – В итоге Бичуков, а вместе с ним небезызвестный Никас Сафронов написали губернатору Рязанской области, чтобы он обратился к Сергею Морозову с просьбой отдать бюст Есенина рязанцам. Тот, собственно, так и поступил.
Тем временем на собрании экспертно-фондовой комиссии художественного музея было принято решение скульптуру никому не отдавать. Единогласно».
«Несмотря на это (как утверждает Петров) письмо министру Мединскому с просьбой разрешить изъятие бюста Есенина из фондов музея было написано. Якобы глава регионального Минкульта Ульяновской области Евгения Сидорова, а вслед за ней и губернатор, пошли навстречу главе Рязанской области – мол, коли, «Нужен вам наш Есенин, не вопрос – отдадим»…
Напомним еще раз: работа скульптора Анатолия Бичукова была подарена нашему художественному музею в 1970 году. А в 2019-м, с подачи того же Бичукова и при поддержке региональной власти, встал вопрос о её передаче Рязанской области (где родился поэт). Перспектива лишиться уникального экспоната до глубины души возмутила музейных работников. И кандидат наук, преподаватель университета краевед Петров в своём стремлении сохранить мраморного Есенина для ульяновцев дошёл до министра культуры РФ Владимира Мединского. Он описал ситуацию и приложив к своему посланию публикацию газеты «АиФ в Ульяновске». Ответ из федерального ведомства за подписью заместителя директора Департамента музеев Наталии Чечель позволил краеведу, а вслед за ним и всем заинтересованным гражданам вздохнуть с облегчением – бюст Есенина остаётся у нас:
И вот почему отказано было шустрым «желателям» в Ульяновске и Рязани…
«В соответствии с Федеральным законом от 26.05.1996 №54-ФЗ «О Музейном фонде Российской Федерации и музеях в Российской Федерации» коллекция музея является неделимой. В исключительных случаях музейные предметы передаются из одного музея в другой только при достижении согласия между музеями и наличии соответствующего обоснования. В этой связи у Департамента отсутствуют правовые основания для рассмотрения вопроса о передаче бюста Есенина С. ( в Рязань-Ж.М.).»
И вот наконец-то место и постамент для изваяния Сергея есенина были определены. Буквально позавчера состоялось как бы «второе рождение» мраморного изваяния: в присутствие губернатора и министра культуры, при цветах соответсвенных речах поэт обрел свое постоянное мест на территории одного из музеев Ульяновска…
Добавлю лишь, что появился достойный постамент поэту благодаря личным взносам председателя регионального отделения СП РФ Ильи Таранова и сотрудников Художественного музея…
Об остальных благотворителях мне пока ничего неизвестно…
Ну, а теперь – поэиа «Анна Снегина» В ней- вроде бы мимоходм -но к месту и очень существенно обозначены все нелепости ,безумства и драмы переломной эпохи прошлого века..
Но она также является одним из самых трепетных, самых чистых, самых печально-горестных вздохов о чистой, разрушенной обстоятельствами и безвозвратно ушедшей навеки любви…
Жан Миндубаев.
***
Сергей Есенин.
Анна Снегина.
1
“Село, значит, наше – Радово,
Дворов, почитай, два ста.
Тому, кто его оглядывал,
Приятственны наши места.
Богаты мы лесом и водью,
Есть пастбища, есть поля.
И по всему угодью
Рассажены тополя.
Мы в важные очень не лезем,
Но все же нам счастье дано.
Дворы у нас крыты железом,
У каждого сад и гумно.
У каждого крашены ставни,
По праздникам мясо и квас.
Недаром когда-то исправник
Любил погостить у нас.
Оброки платили мы к сроку,
Но – грозный судья – старшина
Всегда прибавлял к оброку
По мере муки и пшена.
И чтоб избежать напасти,
Излишек нам был без тягот.
Раз – власти, на то они власти,
А мы лишь простой народ.
Но люди – все грешные души.
У многих глаза – что клыки.
С соседней деревни Криуши
Косились на нас мужики.
Житье у них было плохое –
Почти вся деревня вскачь
Пахала одной сохою
На паре заезженных кляч.
Каких уж тут ждать обилий, –
Была бы душа жива.
Украдкой они рубили
Из нашего леса дрова.
Однажды мы их застали…
Они в топоры, мы тож.
От звона и скрежета стали
По телу катилась дрожь.
В скандале убийством пахнет.
И в нашу и в их вину
Вдруг кто-то из них как ахнет! –
И сразу убил старшину.
На нашей быдластой сходке
Мы делу условили ширь.
Судили. Забили в колодки
И десять услали в Сибирь.
С тех пор и у нас неуряды.
Скатилась со счастья вожжа.
Почти что три года кряду
У нас то падеж, то пожар”.
*Такие печальные вести
Возница мне пел весь путь.
Я в радовские предместья
Ехал тогда отдохнуть.
Война мне всю душу изъела.
За чей-то чужой интерес
Стрелял я в мне близкое тело
И грудью на брата лез.
Я понял, что я – игрушка,
В тылу же купцы да знать,
И, твердо простившись с пушками,
Решил лишь в стихах воевать.
Я бросил мою винтовку,
Купил себе “липу” – и вот
С такою-то подготовкой
Я встретил 17-ый год.
Свобода взметнулась неистово.
И в розово-смрадном огне
Тогда над страною калифствовал
Керенский на белом коне.
Война “до конца”, “до победы”.
И ту же сермяжную рать
Прохвосты и дармоеды
Сгоняли на фронт умирать.
Но все же не взял я шпагу…
Под грохот и рев мортир
Другую явил я отвагу –
Был первый в стране дезертир.
Дорога довольно хорошая,
Приятная хладная звень.
Луна золотою порошею
Осыпала даль деревень.
“Ну, вот оно, наше Радово, –
Промолвил возница, –
Здесь!
Недаром я лошади вкладывал
За норов ее и спесь.
Позволь, гражданин, на чаишко.
Вам к мельнику надо?
Так вон!..
Я требую с вас без излишка
За дальний такой прогон”.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Даю сороковку.
“Мало!”
Даю еще двадцать.
“Нет!”
Такой отвратительный малый.
А малому тридцать лет.
“Да что ж ты?
Имеешь ли душу?
За что ты с меня гребешь?”
И мне отвечает туша:
“Сегодня плохая рожь.
Давайте еще незвонких
Десяток иль штучек шесть –
Я выпью в шинке самогонки
За ваше здоровье и честь…”
И вот я на мельнице…
Ельник
Осыпан свечьми светляков.
От радости старый мельник
Не может сказать двух слов:
“Голубчик! Да ты ли?
Сергуха!
Озяб, чай? Поди продрог?
Да ставь ты скорее, старуха,
На стол самовар и пирог!”
В апреле прозябнуть трудно,
Особенно так в конце.
Был вечер задумчиво чудный,
Как дружья улыбка в лице.
Объятья мельника круты,
От них заревет и медведь,
Но все же в плохие минуты
Приятно друзей иметь.
“Откуда? Надолго ли?”
“На год”.
“Ну, значит, дружище, гуляй!
Сим летом грибов и ягод
У нас хоть в Москву отбавляй.
И дичи здесь, братец, до черта,
Сама так под порох и прет.
Подумай ведь только…
Четвертый
Тебя не видали мы год…”
. . . . . . . . . . . . . . . .
еседа окончена…
Чинно
Мы выпили весь самовар.
По-старому с шубой овчинной
Иду я на свой сеновал.
Иду я разросшимся садом,
Лицо задевает сирень.
Так мил моим вспыхнувшим взглядам
Состарившийся плетень.
Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет,
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: “Нет!”
Далекие, милые были.
Тот образ во мне не угас…
Мы все в эти годы любили,
Но мало любили нас.
2
“Ну что же! Вставай, Сергуша!
Еще и заря не текла,
Старуха за милую душу
Оладьев тебе напекла.
Я сам-то сейчас уеду
К помещице Снегиной…
Ей
Вчера настрелял я к обеду
Прекраснейших дупелей”.
Привет тебе, жизни денница!
Встаю, одеваюсь, иду.
Дымком отдает росяница
На яблонях белых в саду.
Я думаю:
Как прекрасна
Земля
И на ней человек.
И сколько с войной несчастных
Уродов теперь и калек!
И сколько зарыто в ямах!
И сколько зароют еще!
И чувствую в скулах упрямых
Жестокую судоргу щек.
Нет, нет!
Не пойду навеки!
За то, что какая-то мразь
Бросает солдату-калеке
Пятак или гривенник в грязь.
“Ну, доброе утро, старуха!
Ты что-то немного сдала…”
И слышу сквозь кашель глухо:
“Дела одолели, дела.
У нас здесь теперь неспокойно.
Испариной все зацвело.
Сплошные мужицкие войны –
Дерутся селом на село.
Сама я своими ушами
Слыхала от прихожан:
То радовцев бьют криушане,
То радовцы бьют криушан.
А все это, значит, безвластье.
Прогнали царя…
Так вот…
Посыпались все напасти
На наш неразумный народ.
Открыли зачем-то остроги,
Злодеев пустили лихих.
Теперь на большой дороге
Покою не знай от них.
Вот тоже, допустим… C Криуши…
Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,
Они ж, воровские души,
Вернулись опять домой.
У них там есть Прон Оглоблин,
Булдыжник, драчун, грубиян.
Он вечно на всех озлоблен,
С утра по неделям пьян.
И нагло в третьевом годе,
Когда объявили войну,
При всем честном народе
Убил топором старшину.
Таких теперь тысячи стало
Творить на свободе гнусь.
Пропала Расея, пропала…
Погибла кормилица Русь…”
Я вспомнил рассказ возницы
И, взяв свою шляпу и трость,
Пошел мужикам поклониться,
Как старый знакомый и гость.
Иду голубою дорожкой
И вижу – навстречу мне
Несется мой мельник на дрожках
По рыхлой еще целине.
“Сергуха! За милую душу!
Постой, я тебе расскажу!
Сейчас! Дай поправить вожжу,
Потом и тебя оглоушу.
Чего ж ты мне утром ни слова?
Я Снегиным так и бряк:
Приехал ко мне, мол, веселый
Один молодой чудак.
(Они ко мне очень желанны,
Я знаю их десять лет.)
А дочь их замужняя Анна
Спросила:
– Не тот ли, поэт?
– Ну, да, – говорю, – он самый.
– Блондин?
– Ну, конечно, блондин!
– С кудрявыми волосами?
– Забавный такой господин!
– Когда он приехал?
– Недавно.
– Ах, мамочка, это он!
Ты знаешь,
Он был забавно
Когда-то в меня влюблен.
Был скромный такой мальчишка,
А нынче…Поди ж ты…Вот…
Писатель…
Известная шишка…
Без просьбы уж к нам не придет”.
И мельник, как будто с победы,
Лукаво прищурил глаз:
“Ну, ладно! Прощай до обеда!
Другое сдержу про запас”.
Я шел по дороге в Криушу
И тростью сшибал зеленя.
Ничто не пробилось мне в душу,
Ничто не смутило меня.
Струилися запахи сладко,
И в мыслях был пьяный туман…
Теперь бы с красивой солдаткой
Завесть хорошо роман.
Но вот и Криуша…
Три года
Не зрел я знакомых крыш.
Сиреневая погода
Сиренью обрызгала тишь.
Не слышно собачьего лая,
Здесь нечего, видно, стеречь –
У каждого хата гнилая,
А в хате ухваты да печь.
Гляжу, на крыльце у Прона
Горластый мужицкий галдеж.
Толкуют о новых законах,
О ценах на скот и рожь.
“Здорово, друзья!”
“Э, охотник!
Здорово, здорово!
Садись!
Послушай-ка ты, беззаботник,
Про нашу крестьянскую жисть.
Что нового в Питере слышно?
С министрами, чай, ведь знаком?
Недаром, едрит твою в дышло,
Воспитан ты был кулаком.
Но все ж мы тебя не порочим.
Ты – свойский, мужицкий, наш,
Бахвалишься славой не очень
И сердце свое не продашь.
Бывал ты к нам зорким и рьяным,
Себя вынимал на испод…
Скажи:
Отойдут ли крестьянам
Без выкупа пашни господ?
Кричат нам,
Что землю не троньте,
Еще не настал, мол, миг.
За что же тогда на фронте
Мы губим себя и других?”
И каждый с улыбкой угрюмой
Смотрел мне в лицо и в глаза,
А я, отягченный думой,
Не мог ничего сказать.
Дрожали, качались ступени,
Но помню
Под звон головы:
“Скажи,
Кто такое Ленин?”
Я тихо ответил:
“Он – вы”.
3
На корточках ползали слухи,
Судили, решали, шепча.
И я от моей старухи
Достаточно их получал.
Однажды, вернувшись с тяги,
Я лег подремать на диван.
Разносчик болотной влаги,
Меня прознобил туман.
Трясло меня, как в лихорадке,
Бросало то в холод, то в жар
И в этом проклятом припадке
Четыре я дня пролежал.
Мой мельник с ума, знать, спятил.
Поехал,
Кого-то привез…
Я видел лишь белое платье
Да чей-то привздернутый нос.
Потом, когда стало легче,
Когда прекратилась трясь,
На пятые сутки под вечер
Простуда моя улеглась.
Я встал.
И лишь только пола
Коснулся дрожащей ногой,
Услышал я голос веселый:
“А!
Здравствуйте, мой дорогой!
Давненько я вас не видала.
Теперь из ребяческих лет
Я важная дама стала,
А вы – знаменитый поэт.
Ну, сядем.
Прошла лихорадка?
Какой вы теперь не такой!
Я даже вздохнула украдкой,
Коснувшись до вас рукой.
Да…
Не вернуть, что было.
Все годы бегут в водоем.
Когда-то я очень любила
Сидеть у калитки вдвоем.
Мы вместе мечтали о славе…
И вы угодили в прицел,
Меня же про это заставил
Забыть молодой офицер…”
Я слушал ее и невольно
Оглядывал стройный лик.
Хотелось сказать:
“Довольно!
Найдемте другой язык!”
Но почему-то, не знаю,
Смущенно сказал невпопад:
“Да… Да…
Я сейчас вспоминаю…
Садитесь.
Я очень рад.
Я вам прочитаю немного
Стихи
Про кабацкую Русь…
Отделано четко и строго.
По чувству – цыганская грусть”.
“Сергей!
Вы такой нехороший.
Мне жалко,
Обидно мне,
Что пьяные ваши дебоши
Известны по всей стране.
Скажите:
Что с вами случилось?”
“Не знаю”.
“Кому же знать?”
“Наверно, в осеннюю сырость
Меня родила моя мать”.
“Шутник вы…”
“Вы тоже, Анна”.
“Кого-нибудь любите?”
“Нет”.
“Тогда еще более странно
Губить себя с этих лет:
Пред вами такая дорога…”
Сгущалась, туманилась даль…
Не знаю, зачем я трогал
Перчатки ее и шаль.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Луна хохотала, как клоун.
И в сердце хоть прежнего нет,
По-странному был я полон
Наплывом шестнадцати лет.
Расстались мы с ней на рассвете
С загадкой движений и глаз…
Есть что-то прекрасное в лете,
А с летом прекрасное в нас.
Мой мельник…
Ох, этот мельник!
С ума меня сводит он.
Устроил волынку, бездельник,
И бегает как почтальон.
Сегодня опять с запиской,
Как будто бы кто-то влюблен:
“Придите.
Вы самый близкий.
С любовью
О г л о б л и н П р о н”.
Иду.
Прихожу в Криушу.
Оглоблин стоит у ворот
И спьяну в печенки и в душу
Костит обнищалый народ.
“Эй, вы!
Тараканье отродье!
Все к Снегиной!..
Р-раз и квас!
Даешь, мол, твои угодья
Без всякого выкупа с нас!”
И тут же, меня завидя,
Снижая сварливую прыть,
Сказал в неподдельной обиде:
“Крестьян еще нужно варить”.
“Зачем ты позвал меня, Проша?”
“Конечно, ни жать, ни косить.
Сейчас я достану лошадь
И к Снегиной… вместе…
Просить…”
И вот запрягли нам клячу.
В оглоблях мосластая шкеть –
Таких отдают с придачей,
Чтоб только самим не иметь.
Мы ехали мелким шагом,
И путь нас смешил и злил:
В подъемах по всем оврагам
Телегу мы сами везли.
Приехали.
Дом с мезонином
Немного присел на фасад.
Волнующе пахнет жасмином
Плетневый его палисад.
Слезаем.
Подходим к террасе
И, пыль отряхая с плеч,
О чьем-то последнем часе
Из горницы слышим речь:
“Рыдай – не рыдай, – не помога…
Теперь он холодный труп…
Там кто-то стучит у порога.
Припудрись…
Пойду отопру…”
Дебелая грустная дама
Откинула добрый засов.
И Прон мой ей брякнул прямо
Про землю,
Без всяких слов.
“Отдай!.. –
Повторял он глухо. –
Не ноги ж тебе целовать!”
Как будто без мысли и слуха
Она принимала слова.
Потом в разговорную очередь
Спросила меня
Сквозь жуть:
“А вы, вероятно, к дочери?
Присядьте…
Сейчас доложу…”
Теперь я отчетливо помню
Тех дней роковое кольцо.
Но было совсем не легко мне
Увидеть ее лицо.
Я понял –
Случилось горе,
И молча хотел помочь.
“Убили… Убили Борю…
Оставьте!
Уйдите прочь!
Вы – жалкий и низкий трусишка.
Он умер…
А вы вот здесь…”
Нет, это уж было слишком.
Не всякий рожден перенесть.
Как язвы, стыдясь оплеухи,
Я Прону ответил так:
“Сегодня они не в духе…
Поедем-ка, Прон, в кабак…”
4
Все лето провел я в охоте.
Забыл ее имя и лик.
Обиду мою
На болоте
Оплакал рыдальщик-кулик.
Бедна наша родина кроткая
В древесную цветень и сочь,
И лето такое короткое,
Как майская теплая ночь.
Заря холодней и багровей.
Туман припадает ниц.
Уже в облетевшей дуброве
Разносится звон синиц.
Мой мельник вовсю улыбается,
Какая-то веселость в нем.
“Теперь мы, Сергуха, по зайцам
За милую душу пальнем!”
Я рад и охоте…
Коль нечем
Развеять тоску и сон.
Сегодня ко мне под вечер,
Как месяц, вкатился Прон.
“Дружище!
С великим счастьем!
Настал ожидаемый час!
Приветствую с новой властью!
Теперь мы всех р-раз – и квас!
Мы пашни берем и леса.
В России теперь Советы
И Ленин – старшой комиссар.
Дружище!
Вот это номер!
Вот это почин так почин.
Я с радости чуть не помер,
А брат мой в штаны намочил.
Едри ж твою в бабушку плюнуть!
Гляди, голубарь, веселей!
Я первый сейчас же коммуну
Устрою в своем селе”.
У Прона был брат Лабутя,
Мужик – что твой пятый туз:
При всякой опасной минуте
Хвальбишка и дьявольский трус.
Таких вы, конечно, видали.
Их рок болтовней наградил.
Носил он две белых медали
С японской войны на груди.
И голосом хриплым и пьяным
Тянул, заходя в кабак:
“Прославленному под Ляояном
Ссудите на четвертак…”
Потом, насосавшись до дури,
Взволнованно и горячо
О сдавшемся Порт-Артуре
Соседу слезил на плечо.
“Голубчик! –
Кричал он. –
Петя!
Мне больно… Не думай, что пьян.
Отвагу мою на свете
Лишь знает один Ляоян”.
Такие всегда на примете.
Живут, не мозоля рук.
И вот он, конечно, в Совете,
Медали запрятал в сундук.
Но со тою же важной осанкой,
Как некий седой ветеран,
Хрипел под сивушной банкой
Про Нерчинск и Турухан:
“Да, братец!
Мы горе видали,
Но нас не запугивал страх…”
Медали, медали, медали
Звенели в его словах.
Он Прону вытягивал нервы,
И Прон материл не судом.
Но все ж тот поехал первый
Описывать снегинский дом.
В захвате всегда есть скорость:
– Даешь! Разберем потом!
Весь хутор забрали в волость
С хозяйками и со скотом.
А мельник…
Мой старый мельник
Хозяек привез к себе,
Заставил меня, бездельник,
В чужой ковыряться судьбе.
И снова нахлынуло что-то…
Тогда я вся ночь напролет
Смотрел на скривленный заботой
Красивый и чувственный рот.
Я помню –
Она говорила:
“Простите… Была не права…
Я мужа безумно любила.
Как вспомню… болит голова…
Но вас
Оскорбила случайно…
Жестокость была мой суд…
Была в том печальная тайна,
Что страстью преступной зовут.
Конечно,
До этой осени
Я знала б счастливую быль…
Потом бы меня вы бросили,
Как выпитую бутыль…
Поэтому было не надо…
Ни встреч… ни вобще продолжать…
Тем более с старыми взглядами
Могла я обидеть мать”.
Но я перевел на другое,
Уставясь в ее глаза,
И тело ее тугое
Немного качнулось назад.
“Скажите,
Вам больно, Анна,
За ваш хуторской разор?”
Но как-то печально и странно
Она опустила свой взор.
. . . . . . . . . . . . . . . .
“Смотрите…
Уже светает.
Заря как пожар на снегу…
Мне что-то напоминает…
Но что?..
Я понять не могу…
Ах!.. Да…
Это было в детстве…
Другой… Не осенний рассвет…
Мы с вами сидели вместе…
Нам по шестнадцать лет…”
Потом, оглядев меня нежно
И лебедя выгнув рукой,
Сказала как будто небрежно:
“Ну, ладно…
Пора на покой…”
. . . . . . . . . . . . . . . .
Под вечер они уехали.
Куда?
Я не знаю куда.
В равнине, проложенной вехами,
Дорогу найдешь без труда.
Не помню тогдашних событий,
Не знаю, что сделал Прон.
Я быстро умчался в Питер
Развеять тоску и сон.
5
Суровые, грозные годы!
Но разве всего описать?
Слыхали дворцовые своды
Солдатскую крепкую “мать”.
Эх, удаль!
Цветение в далях!
Недаром чумазый сброд
Играл по дворам на роялях
Коровам тамбовский фокстрот.
За хлеб, за овес, за картошку
Мужик залучил граммофон, –
Слюнявя козлиную ножку,
Танго себе слушает он.
Сжимая от прибыли руки,
Ругаясь на всякий налог,
Он мыслит до дури о штуке,
Катающейся между ног.
Шли годы
Размашисто, пылко…
Удел хлебороба гас.
Немало попрело в бутылках
“Керенок” и “ходей” у нас.
Фефела! Кормилец! Касатик!
Владелец землей и скотом,
За пару измызганных “катек”
Он даст себя выдрать кнутом.
Ну, ладно.
Довольно стонов!
Не нужно насмешек и слов!
Сегодня про участь Прона
Мне мельник прислал письмо:
“Сергуха! За милую душу!
Привет тебе, братец! Привет!
Ты что-то опять в Криушу
Не кажешься целых шесть лет!
Утешь!
Соберись, на милость!
Прижваривай по весне!
У нас здесь такое случилось,
Чего не расскажешь в письме.
Теперь стал спокой в народе,
И буря пришла в угомон.
Узнай, что в двадцатом годе
Расстрелян Оглоблин Прон.
Расея…
Дуровая зыкь она.
Хошь верь, хошь не верь ушам –
Однажды отряд Деникина
Нагрянул на криушан.
Вот тут и пошла потеха…
С потехи такой – околеть.
Со скрежетом и со смехом
Гульнула казацкая плеть.
Тогда вот и чикнули Проню,
Лабутя ж в солому залез
И вылез,
Лишь только кони
Казацкие скрылись в лес.
Теперь он по пьяной морде
Еще не устал голосить:
“Мне нужно бы красный орден
За храбрость мою носить”.
Совсем прокатились тучи…
И хоть мы живем не в раю,
Ты все ж приезжай, голубчик,
Утешить судьбину мою…”
И вот я опять в дороге.
Ночная июньская хмарь.
Бегут говорливые дроги
Ни шатко ни валко, как встарь.
Дорога довольно хорошая,
Равнинная тихая звень.
Луна золотою порошею
Осыпала даль деревень.
Мелькают часовни, колодцы,
Околицы и плетни.
И сердце по-старому бьется,
Как билось в далекие дни.
Я снова на мельнице…
Ельник
Усыпан свечьми светляков.
По-старому старый мельник
Не может связать двух слов:
“Голубчик! Вот радость! Сергуха!
Озяб, чай? Поди, продрог?
Да ставь ты скорее, старуха,
На стол самовар и пирог.
И ты уж старик по годам…
Сейчас я за милую душу
Подарок тебе передам”.
“Подарок?”
“Нет…
Просто письмишко.
Да ты не спеши, голубок!
Почти что два месяца с лишком
Я с почты его приволок”.
Вскрываю… читаю… Конечно!
Откуда же больше и ждать!
И почерк такой беспечный,
И лондонская печать.
“Вы живы?.. Я очень рада…
Я тоже, как вы, жива.
Так часто мне снится ограда,
Калитка и ваши слова.
Теперь я от вас далеко…
В России теперь апрель.
И синею заволокой
Покрыта береза и ель.
Сейчас вот, когда бумаге
Вверяю я грусть моих слов,
Вы с мельником, может, на тяге
Подслушиваете тетеревов.
Я часто хожу на пристань
И, то ли на радость, то ль в страх,
Гляжу средь судов все пристальней
На красный советский флаг.
Теперь там достигли силы.
Дорога моя ясна…
Но вы мне по-прежнему милы,
Как родина и как весна”.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Письмо как письмо.
Беспричинно.
Я в жисть бы таких не писал.
По-прежнему с шубой овчинной
Иду я на свой сеновал.
Иду я разросшимся садом,
Лицо задевает сирень.
Так мил моим вспыхнувшим взглядам
Погорбившийся плетень.
Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет.
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: “Нет!”
Далекие милые были!..
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили,
Но, значит,
Любили и нас.
Московский гость
Бюст мраморный! Что-то в Ульске путают гранит и мрамор.
АиФ в Ульяновске
Вы о чём?! Какая ульяновская и рязанская пресса! Кроме “АиФ” об этой истории вообще никто не писал! И эта статья состоит из двух наших материалов: Наш Есенин: уникальный экспонат ульяновского музея хотят отдать Рязани https://ul.aif.ru/culture/nash_esenin_unikalnyy_eksponat_ulyanovskogo_muzeya_hotyat_otdat_ryazani?utm_source=aifrelated&utm_medium=click&utm_campaign=aifrelated
“Есенин – наш, а Ховард – нет” https://ul.aif.ru/culture/esenin_-_nash_a_hovard_-_net
Гость
Ховард всё-таки современный поэт, да ещё иностранный. Его взгляд на российскую/ульяновскую действительность интересен.
А вообще, замучитесь считать этот мизерный бюджет.
Булыжник I
Сидорова и губернатор пошли навстречу и … переобулись.
Сельчанин
То же стих вспомнился
Край ты мой заброшенный
Край ты мой, пустырь
Сенокос некошенный
Лес да монастырь
Избы забоченелись
А их всех то пять
Крыши их запенились
В заревую гать
С. Утесовка,пос. Ивановский
Жан Миндубаев
Конечно, именно “АИФ в Ульяновске” вместе с Сергеем Петровым обнажили и вели эту тему- вопреки -надо еще раз подчеркнуть- странному желанию власти “отвязаться” от (как ей казалось) “никчемной проблемы”..
Так что тут нет никаких недоговоренностей.Но “Новая газета”-рязанский выпуск” -тоже поднимала эту тему…
так что не обижайтесь,коллеги.
Вы-молодцы! А мелкотравчатые клерки …ну,сами знаете, кто….
Привет!
АиФ в Ульяновске
Новая газета только перепечатала наш материал
Жан Миндубаев
Да, там есть ссылка на “АИФ”. А почему ни “АИФ” ,ни Таранова, ни ПЕтрова я не обнаружил на фотоотчете с открытия? Вас не пригласили ?
АиФ в Ульяновске
Петров был, но ему слова не дали, а Таранов, кажется, заболел.
ВеликороссЪ
Делать больше нечего,как памятник Есенину делить. Очень важное занятие.
Жан Миндубаев
“Гость” читает новозеландца в оригинале. Это похвально.
А вот с лакейством надо бы и заканчивать…
Катя
Зачем надо было выкладывать аж целую поэму Есенина. Достаточно было бы и ссылки для таких как Миндубаев, который закончил школу шестьдесят лет тому назад. Правда, не знаю, тогда Есенин был в школьной программе. Лично я эту поэму проходила в 11 классе.
Кате
Слава Богу, что не про Льва Толстого писал – выложил бы полностью роман «Война и мир» :-)
И не про Горького.
“Жизнь Клима Самгина”:)
Жан Миндубаев
“Велико..росс”… да зря вырос…Как говорят в народе:”большой- а глупый”.
ВеликороссЪ
:))В татарском что ли,дедушка?
Жан Миндубаев
Милая Катя! Я пожалел школу и учителей ваших. Сергея Александровича есенина надо не “проходить”- и вникать в его творчество. также сообщаю Вам любезнейшая, что поэма “Анна Снегина”- это прекрасное произведение великого творца.
И вообще… ну,зачем Вас научили стучать “по клаве”? А не могли бы вы это делать- никто и не подозревал бы о Вашей великой образованности
ну,пожалейте уж родных,не позорьтесь так рьяно!
Гость
А ведь катя права. И зря вы, Миндубаев, пытаетесь ее оскорбить. Причем в такой силой манере
Терентий Дормидонтович Горохов
Так их дед! Которые Кати и прочие пепси.
ВеликороссЪ
Вот,ну такая ерунда и мелочность-делить какой-то бюст,даже не памятник в полноценном смысле,не представляющий никакой культурной ценности,между Родиной Поэта и захудалым Ульяновском. Кстати,стоит отдельно заметить,что уровень жизни в Рязани несравнимо выше,а народ культурнее:)Притом,намного.Сказывается близость к столице и западным границам:) Так что! На месте Морозова,я бы настоял на выдаче “монумента”,чтобы не портить отношения с соседями,а то потом,вдруг,и навернется какой-нибудь совместный инвестиционный проект:)Что называется,легко и просто:)
Ведь,очевидно,что в Ульяновске все социальные проблемы решены,поэтому нам и не хватает ЕСЧО одного “монумента” какому-нибудь(да простит меня Есенин)деятелю науки, культуры и искусства. Следующая борьба начнется,по-видимому,за спичечный коробок:)
Да уж
да ты великогнуссЪ
Юрий
Да ты, паря, моржовее чем даже казалось… Страдатель по западной культуре с великорусским душком… Ульяновск это развитый город, со своими традициями и историей, город-труженик.
Это про таких каким-то один поэт сказал:
В провинциальной тишине
Дурак живого не заметит…
Ты думаешь,Юрок,Миндубаич тебя уважает и ценит?:)
Как бы не так! Он мыслит совсем иными категориями. Так что,бесполезно перед ним выслуживаться.
Юрий
Я ж говорю что ты моржовый… даже теперь стрелки переводишь на Миндубаича. Он тут ни при делах вообще.
грамотей
Как ловко Бреич, заслонил собой памятнмк Есенина, таранова Петрова и стал главным героем
Конечно, лучше поздно, чем никогда
Это очень правильно, что Жан выложид поэму. Кто перечитает, кое-что может и переосмыслит. Что касается памятника, странно, что никто в культурной, по крайней мере, столице, не озаботился, его водружением на подобающее место. Всё проекты, один громче другого, а здесь готовый памятник не удосужились вовремя достойно установить.