Завершаем публикацию повести  Ивана Рыбкина  «Три корзинки с разными ягодами.»

Реакция  читателей была ( как и ожидалось) весьма своеобразной.. Немногие «гласные»  привычно обзывали и автора и ведущего разными нехорошими словами. Но большинство    ценителей  литературного продукта  просто отмолчалось.

И это -именно та реакция, которую  следовало ожидать.

Почему? Да потому, что  это произведение молодого еще автора  многих озадачило. Поставило в  недоумение   своей необычной формой; удивило  темой. И  (возможно)  привело к мысли что  на фоне уже изрядно поднадоевших воздыханий о веснах и осенях, о разлуках и свиданиях; о том .что быть ура-патриотом  весьма достойно и прилично- а быть просто патриотом, который ( по Радищеву) видит боли и несовершенства родного отечества  весьма зазорно-    вот появление   на этом фон даровитого  литератора явилось несколько  загадочным…

Отсюда и недоумение-  временное,конечно..Оно исчезнет,если внимательно прочесть эпилог повести.

А Рыбкину  я бы посоветовал ( как весьма взыскательный читатель)  писать ,писать и писать .Каждодневно  – и с усердием.

Все основания для того  имеются.

 

Жан  Миндубаев, заслуженный работник СМИ  Ульяновской области, лауреат поэтической премии имени Н.Благова, лауреат областной литературной премии  (проза).

***

Иван Рыбкин.

 Три корзины с разными ягодами.

 Повесть.

(Окончание.)

Интерлюдия три.

И спал я, и снился мне сон. Меня почти не было, и мира вокруг было мало. А было крыльцо, деревянное, с высокими ступеньками и какими-то непонятными резными перилами. И я был на этом крыльце. Зима была – снежная, утренняя, искрящаяся морозом и солнцем. Хорошая такая зима, не городская грязная промозглая хмарь, а настоящая, деревенская, ясная и нужная. Укутайся получше, не забудь про вязаный свитер с высоким горлом и про теплые носки – и можно жить, чего не жить-то? Но мне не было холодно. Да и меня, вроде как, тоже особо не было – один лишь взгляд остался. Зато был перед крыльцом двор просторный, по краям – деревья. Забор какой-то, наполовину занесенный сугробами. Ни тропинок, ни людей – тишина. И тут из-за угла вышел он, хотя и не было за секунду до этого и угла-то никакого, а тут вдруг – возник угол. И появился он. Зимний Кот.

Точно, это был именно он. Рыжий, как сволочь. Глазища голубые, будто он тут не при чем и не виноват вовсе. Виду самого что ни на есть невозмутимого, преисполненного достоинства и непередаваемой кошачьей грации. Появился из-за угла, встал на мгновение, внимательно и неспешно осмотрел двор, деревья, крыльцо. Меня, как пустое место на этом крыльце, пропустил. Качнул усищами и двинулся всё-таки в мою сторону. По сугробам, лапы проваливаются, то ли идёт, то ли прыгает, то ли переливается рыжими боками по белой волнистой глади. Но фасон не теряет, важный двигается, уважаемый, как Владимир Владимирович.

Пара метров всего оставалась ему до чистого, чищенного крыльца. Но тут – ветрище налетел, и с ближайшего дощатого забора сдул наметенный за ночь сугроб. И прямо на Зимнего Кота этот снег и свалился, большей частью – на пушистую бедовую голову, да на морду. Тот аж зажмурился. Было бы лето – успел бы отпрыгнуть, а тут – сугробы, лапы завязли по самый подбородок. Зимаа, брат. Фыркнул чего-то недовольно на своем, на кошачьем, и, мотая головой, в полтора прыжка добрался-таки до крыльца. Тут у меня и ноги появились, и руки даже. Кот трется, муркнул, голову и ухо чешет об меня. Хороший знак. Наклонился, почесываю его, бродягу снежного. На шерстке блестит звездочками подтаивающий снег, красиво. Морду прячет от меня, только топорщатся. Взял его на руки, домой занести. Зимой коту место в тепле, а место человека – рядом с теплым котом. Хорошо нам будет.

Кого взял? Нет Зимнего Кота, вместо него – сидит на руках черная птица, может быть, даже, – ворона. Небольшая, черная-черная, встрепанная вся, недовольная, перья во все стороны торчат. Голову вбок повернула, и смотрит на меня пристально черным непроницаемым глазом-бусинкой, неподвижным, как и всё здесь вокруг. Только снег тихо падает, снежинки в воздухе кружатся. А ворона клюв открыла, да как каркнет на меня оглушительно: «Врёшь!». Крутанулось всё вокруг неё, один глаз-бусинка остался, да и тот пропал. И всё пропало.

Снова я, только теперь я – Зимний Кот. Рыжий, хорошо мне. В тепле сижу, в уютной вечерней комнате. Зима за окном, белая исступленная злая старуха, скребется метелью в окно, воет ветром. Но дальше в дом ей нет прохода, и тут она бессильна. Не видно её, но и так понятно, что она – там, а мы – здесь, и это хорошо. Только зимой бывает так спокойно и уютно в вечерней комнате, в тепле.

Ба, да я и не просто сижу, и не один здесь. Развалился на её коленях. Устроился, то ли клубочком, то ли еще как, но прям заправским котом, отдыхаем. Пальчики её, смешные, приятные, с короткими ноготками и с прохладной кожей – то погладят меня по голове, то за ухом почешут, муррр-чательно, замурчательно. Поднял глаза – а она на меня смотрит, глазища её – близко-близко ко мне, ласковые, внимательные, пытливые, чудные. Цвета непонятного, то ли серые, то ли карие, то ли зеленые, может и голубые. Не видно цвета, но видно, что за ним – бездонье, а в нём плещутся её мысли, как рыбки в пруду. То ли любит меня, то ли просто задумалась. Хорошо нам, сидим, молчим, я – Зимний Кот, а она – всё-всё понимает. Так бы и сидеть. Но это – счастье, а разве счастье может быть вечным? В этот раз не завертелось всё, но взяло и начало проваливаться вдруг, и потянуло вниз, в пропасть, в падение, быстрее-быстрее – нет ничего. Только вспомнишь, бывает, грустно. А потом снова забудешь.

 

Обрывки #2.

Похмелья не будет – если ты не будешь трезветь.

 

За пять секунд в человека не влюбишься,

но предчувствие любви может заронить в душу и пятисекундная встреча.

Джон Фаулз «Волхв»

 

Я проснулся и сразу понял, что она уже собирается. Насмотрятся этих своих мелодрам, и потом пытаются по красоте всё сделать, эмоционально, как там показывали. Впрочем, у парней тоже самое бывает – только с порнухой. У всех свои вожделенные мечты, а затем – свои обыденные глупые обломы.

Вот и она туда же. Я значит, буду тут спать, весь такой мужчина, оголив свой мужественный торс, а она проснется раньше меня, выскользнет из-под одеяла, соберется тихонько, да и ускользнет в утренний дивный и распрекрасный мир. Может, даже записку оставит – типа, спасибо за ночь, я твоя, но ты мне больше не пиши – так будет лучше для всех. И подпись: незнакомка для тебя и навсегда, вот это вот всё.

Только уже сразу несколько нестыковок намечалось во всей этой идиллии. Во-первых – по сценарию нам положено было в таком случае иметь интимную близость этой ночью. А её у нас не было, если я всё правильно помню. Хотя я неправильно выразился – интимная близость у нас была. Секса не было.

Нет, я хотел, и даже немного приставал. Но она всякий раз, мягко и терпеливо, словами и руками, отводила мои ладони и губы от своего тела. Так повторялось бесчисленное количество раз, в итоге мне это поднадоело, и я просто уснул.

Ну а вторая нестыковка – всё дело ведь происходило сейчас в её квартире. Куда она ускользнет и как оставит меня здесь? Нет, в наивных фильмах о любви и такое бывало – ключ мне оставит, завтрак на кухонном столе, всё такое. Записку, опять же. Но в реальной жизни я пока такое точно не встречал.

Значит – хватит делать вид, что я сплю. Да и запястье затекло, неудобно повернутое под жесткой подушкой. Или это не подушка вовсе, а наша одежда комом?

Я открыл один глаз и увидел её спину. Знатоки утверждают: в женщине главное – её обнаженная спина. Ножки – отлично. Грудь – здорово. Многим удаются животики. Ну и все там эти изгибы плеч, бедер, ягодиц и всё такое. Превосходно. Но превыше всего – ахх, именно эта спина, обнаженная, с тонкой стройной линией позвоночника, с подвижными очертаниями беззащитно острых лопаток под нежной кожей, с этими, прости нас Бог, грешных, чудесными ямочками на пояснице.

Кстати, почему она голая, спрашивается, если мы так и не трахались этой ночью?

Она завела руки за спину и неуловимо ловким женским движением застегнула на себе лифчик. Натянутая плотная ткань образовала небольшие складки возле её шеи и подмышек. Тут уж только два варианта, и другого не дано: или этот лифчик её маловат. Или это она великовата для этого лифчика.

Не скажу, чтобы эта случайно увиденная мною деталь была как-то неприятна или отталкивала. Вовсе нет. Лифчик – это хорошо. Чудная деталь женского гардероба. Но хрупкое очарование женской спины было невозвратно утеряно.

…

Мы сидели на кухоньке размером чуть шире надувного матраса, оставшегося в её комнате, и чинно пили кофе. С каждым годом всяческие задаваки всё громче фыркают пренебрежительно, услышав это словосочетание – «растворимый кофе», а мне ничего, мне нравится. К тому же к кофе прилагалось вкусное печенье со слоем шоколада сверху. Я и предложенный бутерброд с удовольствием съел – батон, сыр, масло. Люблю завтракать бутербродами с кофе. Есть в этом что-то, что дает тебе надежду – ты еще не совсем пропал, ты не на самом дне, ты не конченый. Есть утро, есть кофе, есть бутерброды.

Кружки, из которых мы пили этот самый кофе, были явно куплены вместе, одним комплектом. Они были одинаковые, только разных цветов: мне досталась зеленая, а у неё в руках была оранжевая. Дизайн такой, современенький, с претензией на хай-тэк. Такие обычно выставлены в Фикспрайсах и Икее.

Они, эти кружки, меня немного настораживали. Такие покупают себе пары, счастливо влюбленные голубки, когда только начинают вить своё гнездышко, как раз в таких вот однушках. Но голубя этого или его следов я тут не замечал, равно как и каких-либо других примет парного проживания, пусть уже и законченного, судя по всему. Это ничего, что я так просто сижу и пью – из его кружки? Почему у неё нет даже кровати, зачем она так пристально на меня посматривает, о чем серьезном думает, судя по напряженным морщинкам на красивом лобике, и как мне теперь выбраться отсюда, а главное – когда?

Мы пили кофе и говорили о наших возможных и невозможных отношениях – зря, конечно. Я с самого начала этой беседы понимал, что ничегошеньки хорошего из этого не выйдет.

Не могут два человека противоположного пола вот так вот сесть с утра за один стол, напротив друг друга, и спокойно в диалоге всё разрешить. Тем более – если речь заходит про отношения. Словами тут обычно мало чем поможешь. Не такими нас создал Бог. А как же мозги поебать?

Тем временем в её голосе зазвучало даже больше металла и обиды, чем она сама этого хотела:

– И что же нам теперь? Пожениться?

Пожениться, ага…

В мире есть мало вещей, которые я не люблю еще больше, чем общаться с людьми по телефону. Сползший носок в кроссовке; надевать зимой двое штанов; работающий телевизор во время секса; совещания по понедельникам; трезвых людей на пьянке; глупых громких женщин; когда нечем запить водку; делать вид, что тебе интересно слушать кого-то, и…и свадьбы.

Я ненавижу эти бл….ие свадьбы.

Там вечно негде удобно встать, вечно душно в этих пиджаках и рубашках, отовсюду пахнет косметикой и дурными манерами, музыка и люди фальшивят, смеяться не смешно, шампанское неприятно теплое, а шоколад пачкает пальцы и пристает липкими комками к зубам и языку.

О чем я ей немедленно и рассказал.

А она в ответ зажмурилась, как кошка на солнце, а затем, как кошка при луне, открыла свои зелено – карие глазища, уткнула их в меня и сосредоточено проговорила, будто заранее заучила:

 – Сегодня мне приснился сон:

 …у вас была свадьба с вашей девушкой. Она была изящна и красива, но вы были грустны. Это всё происходило на сцене, гости были в зале. И я в том числе. В конце торжества я осталась одна и сидела в огромном зале. Я знала, что вы придёте. Не знаю почему, но я подарила три корзинки с разными ягодами. Мы просто молча сидели, вы кушали черную смородину. Вскоре пришла ваша жена. Я поздравила вас и ушла.

Вот откуда она это взяла? Вычитала что ли где-то. И на «вы», главное. Я ничего не сообразил, и поэтому просто молчал, глупо улыбаясь. Пристально и с умным видом смотрел на неё, будто что-то понимал. Ни черта я не понимал.

Но уже было ясно – пятница неминуемо закончилась. Началась суббота, закончится и она. Всё заканчивается. До еще одного пустого понедельника в запасе оставались еще одни пустые выходные. И провести их здесь я, кажется, пока не готов. Позже с этим разберемся. Чуть позже.

…

Пожалуй, я слишком уж поспешно скатился вниз по скошенным ступенькам невысокого подъездного крыльца, и неприятно громкий удар захлопнувшейся стальной подъездной двери возвестил всему миру о моём очередном фиаско.

Я замер на секунду, покрутил головой, осматривая заставленный машинами незнакомый мне двор незнакомого района, почесал затылок, недоумевая, почему я совершенно не помню, как, во сколько, и, главное, в каком состоянии попал сюда накануне. Затем бросил об этом думать, закурил, и побрел куда глаза глядят, имея конечной точкой маршрута свою холостяцкую берлогу, а промежуточной – любой супермаркет или пивнушку-разливушку. Субботка.

…

Я встретил их, а они, в свою очередь, встретили меня, по классике, у гаражей. Двое, стереотипные аж до легкой оторопи. Бритые головы, похмельная щетина, недобрые колючие взгляды, насупленные брови, незамысловатые узоры татуировок-портаков, спортивная одежда, черные кроссовки, всё – в три полоски.

За глаза таких любят прозывать гопниками, но в Городе это название не сильно расхоже. В народе, просто и ясно, – пацаны.

Они стояли ко мне вполоборота, и, вроде бы, внимания на меня особо не обращали. Вяло гутарили между собой, поржакивая короткими наркоманскими смешками и ежесекундно сплевывая себе под ноги виртуозно отточенными плевками сквозь зубы.

А я чего? Двигаю себе мимо, слишком пристально не палю, давно не широкий, никогда в жизни не бычил, дерзить желания нет, особенно сейчас – трезвым. Не черт, не терпила, не красный. Или как там они теперь общаются – даже уже и не знаю толком.

Как только я приблизился к ним вплотную, хлопцы одновременно смолкли, повернулись, пристально осмотрели меня с ног до головы. Офисный да офисный, чего с меня взять – мятая рубашка, мешковатые брюки, запыленные туфли, серо-безразличная, так еще и не отдохнувшая ни разу, морда лица. Но, видимо, скучно было пацанам, в дневное-то время, не в вечерне-ночное, желанное время кутежей, бухар-ламбад, кипишей и делюг, поэтому решили всё-таки немного доеб…ся.

Первый, низкого роста, щекастый, в черной синтетической футболке Adidas F50, узких спортивных штанах, с нелепо белоснежными краями носков, выглядывающих из-под кроссовок, прищурился какими-то нездоровыми, воспаленными глазами водянисто-голубого цвета и просипел:

– Дружище, будь любезен, угости сижками.

Любезен так любезен, сунул руку в карман, вытянул помятую пачку синего Winston, протянул, открыв на ходу. Вот блин, а там одна сигаретка всего осталась.

Второй, ростом выше и меня и первого, здоровый как шкаф, одетый чуть более с претензией на «модность» – в белую футболку с логотипом Nike на всю грудь, шорты до колен и черно-белые кожаные сланцы – нахмурился еще сильнее, чем ранее, взглянул на меня пристально, тяжело, с нарастающей угрозой. Не издеваюсь ли, или, чего доброго, не вздумал ли я тут проверять честных пацанов, подсовывая им одну сигаретку в пачке?

Первый раздраженно отдернул уже протянутую руку и тоже смерил меня недобрым взглядом:

– Последнюю не берем.

Да мне не жалко, но спорить в таких случаях было бесполезно, а иногда даже и опасно – не поймут. Общество сильно традициями и устоями. Пожав плечами, я от греха спрятал в карман злосчастную пачку, и, заметив в их глазах уже застывшие вопросы – кто такой будешь, да откуда, да сам чей, да с кем работаешь, кого из коллективов знаешь – поспешил пойти ва-банк и заговорить первым.

Я не боялся. Бояться тут было особо нечего. Я человек честный, иногда даже, особенно ранее – четкий. Но время и нервы они потратить могут преизрядно этим своим дотошно-пытливым «общением», особенно если их карманы и головы пусты, движух нет, а в горле уже пересыхает от жажды.

Сощурившись в тон им, я протяжно сплюнул в сторону остатками сушняковой слюны и нарочито хрипловато протянул:

– Пацаны, не в службу, подскажите, где тут ближайшая разливуха обитает? Мне б такую, которая уже открылась. Вчера че то пиз…ц перебухал, теперь трубы горят. Залить бы…

Сработало. Моя житейская проблема, с которой я обратился к этим честным бродягам за советом, была тут близка и знакома каждому. Пацаны немного отмякли.

Первый, тот, который поздоровее, протянул руку в сторону торчащей слева от гаражей пятнадцатиэтажной узкой свечки и пробурчал, уже спокойно разгрызая семечки из кулака второй руки:

– Там вон кэбэшка во дворе, увидишь.

Ну вот и ладненько. Желая закрепить успех, я решил схитрить еще немного, и широким жестом протянул ему раскрытую ладонь. Рукопожатие здесь, на улицах, значит намного больше, чем ежедневные равнодушно-дежурные обоюдно-вялые сжимания пальцев в офисах. Здесь же пожавшие друг другу руки как бы подписывают этим безмолвный, но нерушимый договор – «друга взаимно поняли, претензий не имеем, все вопросы убиты на месте окончательно».

Начинать рамсить сразу после рукопожатия – плохой тон.

Второй, низенький, кажется начал соображать, что я их обскакал, судя по его совсем уж недовольному взгляду, пристально и оценивающе направленному мне прямо в подбородок – в то место, куда здесь часто наносят первый, самый сильный и ошеломительный, чтобы дестабилизировать противника сразу, удар. Но вначале я быстро перехватил инициативу разговора, а теперь еще и спровоцировал мировое рукопожатие, и было уже поздно, да и с формальной точки зрения – не придерешься, сыграно чисто. Я ведь по сути просто задал им насущный вопрос, а теперь вот искренне благодарю за помощь в виде дельного совета, протягивая руку.

– От души, пацаны. – присовокупил я на прощание, с максимально искренней и радушной улыбкой, на которую только был спокоен в это дурное утро. Пожали руки и разошлись.

Я пошел дальше, в направлении указанной свечки, когда в спину меня догнал все еще презрительный голос низенького:

– Смотри там трубы себе не перелей, а то соседей затопишь, ха-ха. – И визгливо загоготал, довольный своей шуткой, собой, и тем, что последнее слово всё-таки осталось за ним.

Я чуть ухмыльнулся, не оборачиваясь, и потопал своей дорогой дальше, загребая гаражный песок и городскую пыль подошвами. Отдаляясь, я еще слышал обрывки их разговора, по всей видимости, уже переключившегося с моей мутной, но всё-таки не очень интересной персоны на темы, более для них актуальные:

– Карась, заеб..л мозги еб..ть, набери Мордвина, ху..и он там кипит? Х..й кого соберешь, когда надо…

– Ху..и, айда, Бабайзер-эквалайзер, гы. Нет у меня бабок на счету, ху..и ты доеб…ся? Сам его набери.    

…

Город нельзя понять, если ты ни разу не был в его разливухах. Они – не его лицо. Но они – его содержимое. Плоть от плоти.

Я люблю бывать в них поздними вечерами, когда кабачно, дымно, шумно. Но и днем – тоже ничего. Как правило, в большинстве из них имеется кондиционер, а также плазма на стене, расположенная прямо над барменом-продавцом, ну и над рядами многочисленных пенных кранов с соблазнительно-разнообразными названиями.

И вот ты стоишь, весь такой еще недавно совсем потерянный, растерянный, нервный, доведенный, потерявшийся в этом чужом враждебном мире равнодушных людей, замкнутый, неразговорчивый, грустный даже – и всё начинает проходить, ведь ты уже здесь. Ты снова добрался до оазиса, и скоро все тревоги уйдут, сменившись долгожданным забвением отдыха и покоя. Привал, путник. Отдохни немного, ты это заслужил.

Эти секунды, уже после тревог, но еще до начала непосредственного отдыха – всегда самые приятные и ценные. Их обычно и запоминаешь потом дольше всего. Красота. Люблю я бывать в пивнухах.

В «Красное и Белое» я в итоге так и не зашел. Во всех кэбэшках кассиры почему-то вечно очень требовательно при оплате спрашивают про наличие их фирменной скидочной карты, которую я посеял по синей лавочке еще в начале лета. А когда я, смущаясь и переминаясь, бурчу им в ответ, что, дескать, нет у меня никакой карты, давайте платить уже – они всё время смотрят на меня в ответ пристально и как-то даже недовольно, разочаровано. Меня это окончательно смущает, выбивает из колеи и, поэтому, напрягает. Премию им там что ли не дают, когда они обслуживают клиентов без этих своих дурацких карточек?

В соседях с «Красно-Белым» уютно устроился небольшой, но светленький и ладный на вид «Пивоман». Вот туда-то я и завалился в итоге.

И вот стою я, уже совсем расслабленный, спокойный, по-доброму смотрю, как молчаливая полная женщина в красной фирменной пивоманской футболке наливает мне второй литр в третью бутылку, а сам, нет-нет, да и скашиваю взгляд на включенную плазму над прилавком. А там, между прочим, Серябкина грудь показывает, и делает это очень даже недурно, стильно и под музыку.

Из такой приятной рекреации и медитации меня неожиданно выбил, конечно же, как я уже начал привыкать за эти непонятные и спутанные выходные, звонок Ти.

Он без предисловий начал рассказывать мне, как вчера, оказывается, знатно перебрал в том баре, после того, как я оттуда отчалил. Говорит, до самого рассвета бухал на крыльце с какими-то байкерами. И где он их только нашел? И вот он только недавно проснулся в своей паленой общажной комнате – ни еды, ни попить, ни выпить. Выручай, просит, греби по прямому курсу в эту самую общагу, затарив по дороге шаурму, пельмени, «Волжанку» попрохладнее, пивка побольше, а также хлеба и, зачем-то, молока. Как у Леона прям, бл.ть. А с него – деньги за еду и пиво, вентилятор на полную мощность и ноутбук с новыми, по его словам, просто убойными американскими комедиями, недавно скачанными с торрента. Всё это – пока он не оклемается. Похмелимся, перекусим, перекурим в прохладе самую полуденную жару, а там уж и прикинем, как нам субботу дальше проводить, куда податься, до вокзала. Деньги есть, всё нормально.

Не ультра-парк развлечений, конечно, но тоже ничего.

– Лады-лады, Чип и Дэйл спешат на помощь, скоро буду, – ответил я, уже подсчитывая в голове, сколько там у меня осталось денег на дебетовой карте, и сколько долгов – на кредитной. – Скидывай адрес, вызову ЯндексТакси, пока мне тут пиво доливают.

Тут и Серябкина, со спело колыхающейся грудью, допела, дотанцевала, и пропала, сменив на экране место каким-то развеселым модникам-педикам, с раскрашенными волосами и в полосатых легинсах.

Облом.

…

Ти заснул. Я вздохнул, и, стараясь не скрипеть громко дверью, выскользнул в коридор. Общажный коридор был именно таким, каким он и должен быть, чтобы находиться здесь. Протянулся через всё здание, длинный, как кишка. Тускло-контрастный – резкими переходами от полутьмы до нечетких контуров света от лампочек, в каком попало порядке свисающих на проводах с белесого потолка. Стены, крашеные темно-зеленой краской ровно на три четверти от пола. Криво застеленный рваными, загибающимися по краям кусками линолеума, пол. Запах – как живой организм, густой и одновременно зыбкий, осязаемый и неуловимый, отталкивающий и одновременно самый обыденный, бытовой, знакомый каждому, кто родился на просторах нашей необъятной России – запах подъездного коридора в общежитии.

Я неспешно, твердо и нетвердо, двинулся вдоль разных дверей – старых и поновее, добротных и попроще, металлических и обшитых драным войлоком, бронированных и забитых досками, покосившихся, совсем обшарпанных, облезлых, с ручками и без, со звонками и без них. А за каждой дверью – спала или бодрствовала такая же разная человечья жизнь – ободранная и нет, с крепкими навесными замками или вовсе без них, надежно запертая на два засова или небрежно прихлопнутая на крючок и шпингалет. Странно это было всё. Что я здесь делаю, мама?

Было очень тихо, а могло быть очень даже шумно – в общежитиях такое бывает. Тут всякое бывает. Но сегодня было тихо. В конце коридора белела дверь пожарного балкона и чернела ночь за разбитым окном. Туда-то я и направился. Дверь могла быть заперта, заварена, завалена, забита и забыта. Но нет, повернул вниз косую ручку – она и сдвинулась, дверь легко поддалась, открылась. Не зря шел. Да вообще всё не зря. Плохо только, что не захватил с собой из комнаты Ти бутылку пива. Постою немножко на балконе, подышу ночным свежим воздухом, покурю, да и зайду обратно. Немного клонило в сон.

А хорошо тут было, на балконе. Сам он такой маленький, зажатый с трех сторон глухой кирпичной кладкой, а с четвертой стороны – ночь. Балкон маленький, а ночь – огромная, ей и края нет. Её власть велика.

Я клацнул колесиком зажигалки, закурил, затянулся дымом. Поднял глаза вверх, к небу. Там луна, ничего такая, зависла себе, смотрит. Я на неё смотрю – а она на меня. Но молчит, да и я сейчас не очень настроен на болтовню. Посмотрела на меня луна, да и плюнула россыпью звезд по всему небу. Прям почти мне на голову плюнула, ей богу. И всё равно красиво, только пусто и очень далеко.

…

Я сидел на скамейке, укрытый летним покрывалом ночи, и плакал. Беззвучно и без слез. Губы только слегка подрагивали. Но и это они нарочно, чтобы кто-нибудь меня пожалел. А и одиноко мне было – о, боги мои, не передать словами.

Вдруг отчаянно сильно захотелось написать Си. Просто спросить, как она там? Что она там? Где она? С кем она? Не одна ли, не одинока ли, не грустит, не плохо ей там, в этом противном и чужом мире? Скучает ли она хоть немного – нет, не по мне, а по нам, по нашей с ней вселенной, где мы были вдвоем против всех, и все они проиграли, а потом проиграли и мы…

Достал телефон, провел пальцем по разблокировке, вспыхнул экран. Приветливо засветились ровные ряды приложений, мерно и спокойно помаргивали секунды на часах, уровень сети был вполне ничего. Даже батарея не разряжена. Я занес большой палец над крайней иконкой, в секунде от нажатия.

Сейчас напишу ей, она мне ответит, и всё будет хорошо.

Убрал палец, не глядя – убрал и телефон. Достал из нагрудного кармана тоненький изящный пинцет – подарок одной, с которой я забывал весь мир, а потом забыл и её. Щелкнул им пару раз в воздухе, а затем поднес к уху, погрузил внутрь, подцепил плоскими краями эту мысль, сжал за края, стараясь не раздавить раньше времени, осторожно вытянул её из своей головы. Почти не взглянув на тонкое тельце-ниточку, откинул её под ноги и не поленился тщательно растоптать и растереть в пыль. Протер края пинцета пальцами и убрал его обратно в карман.

Решительно встал, сделал несколько шагов вперед, ближе к обрыву, с которого открывался широкий вид на раскинувшуюся внизу Реку. Развел руки в разные стороны, и закричал, что было силы. Завыл. Со стороны это, верно, выглядело, будто бы я просто стоял, почти по стойке смирно, и лишь корчил странно губы и помахивал руками по сторонам. И всё это в полной тишине. Но на самом деле – я кричал. Лишь ладони, судорожно собранные в кулаки и резко разжимающиеся обратно, раз за разом, выдавали меня.

…

Сигарета, выкуренная в семь жадных затяжек, до кашля и горечи во рту, слегка привела меня в чувство. Шатающаяся, зыбкая реальность вновь обрела какие-то контуры.

Из непроглядной тени боковой аллеи вышла парочка, неспешно направились к обрыву, в мою сторону. Он что-то треплет без остановки, старательно выделывается и позерит, она в ответ мило смеется, кокетливо прикрывая ротик ладонью, флиртует, ежесекундно поправляя волосы за ухо – классика. Молоденькие совсем, зеленые, на вид лет по 16-18. Подходя ко мне, напряженно смолкли на секунду и покосились. Ну извините, дорогие. Кажется, я обламываю кому-то намеченный тут уединенный романтик. Сейчас уйду. Я здесь, между прочим, был первым, и, если что, страдаю, поэтому нечего на меня так смотреть.

Время уже глубокая ночь, хоть и лето. Поздновато, пожалуй, для таких прогулок. Берегите себя. Не подходите в темноте близко к обрыву. Моя Си — вот всегда в этом месте смешно жмурилась, поспешно отступая и оттаскивая меня за руку, подальше от края. Она боялась высоты. И еще она боялась лжи. А я был уверен, что не боюсь ничего на этом и ином свете. Ничего.

Я, пожалуй, пойду дальше, найду себе еще выпивки, да и вернусь в свою пещеру. Накидаюсь в одиночку, включу музыку на ноутбуке, буду сидеть, пьяно раскачиваться на табуретке и мычать в такт, подпевая. И так до тех пор, пока не свалюсь без памяти под эту же табуретку, если не хватит сил добрести до дивана, не раздеваясь.

Минздрав утверждал мне, что я сильнее без алкоголя. Но я не особо-то ему доверял, о нет, не так уж я и прост.

Обрывки #3.

Длинная ночь, мутное утро.

– Замутненность – от грусти, – повторил черноусый в беретке. – а грусть – от бабы. 

Венедикт Ерофеев “Москва – Петушки”

…

Я сидел за обшарпанным столом на обшарпанном высоком барном стуле, не пойми откуда взявшемся в этом храме душевных и физических скромных радостей, и рассматривал обшарпанные фотообои в полстены. Погода на них была – огонь. Море, солнце, пальмы. Там все было включено, а здесь – всё выключено. Только приятный моим расстроенным нервам рассеянный свет заливался в комнату из приоткрытой двери ванной комнаты. Шторы были плотно задернуты, диван – по-хозяйски полуразвалился посреди комнаты, фотообои зазывали воображение на морское побережье, а я сидел и вяло раздумывал, глотнуть ли еще пива или выйти отсюда, спуститься на первый этаж, мимо каморки администратора, на крыльцо, чтобы покурить еще раз. Здесь просили не курить.

Дверь открылась без стука, но со скрипом. Я сидел к ней вполоборота, и мне было плохо видно, кто там явился. Но сразу оборачиваться я не стал – во-первых, так круче, а во-вторых – мне и правда это не было до такой степени интересно, чтобы дергаться.

Замерла на секунду. Профессионалка должна быть, а всё-таки и она немного напряглась такой моей манере встречать гостей – встала, осматривает меня. Видимо, раздумывает – может неадекват какой попался, или в дугу пьяный, или под чем-то. Молчит, глазеет. Я бросил притворяться статуей – не переиграть бы, потянулся за свежей банкой пива к краю стола, нарочито громко пшикнул ключом, запрокинул голову, немного картинно залил в себя несколько глотков хмеля. Естественно, предательская банка сразу вспенилась всем своим содержимым и попортила мне эффектную картину, пустив струю шипящего пива мне на подбородок, горло, и за шиворот мятой рубашки. А, по фиг.

Она поняла, что раз я так встречаю её, глотками пива – значит, это явно показывает, что из основных разновидностей постояльцев этих чудных апартаментов ей сегодня попался самый привычный и сравнительно безопасный – хмельной клиент. С такими работать – ей не привыкать. Немного расслабилась, двинулась дальше. Сейчас она для разведки будет разговором оценивать степень моего опьянения, а я…Блин, да ничего я не хочу, и голову ломать не буду, как надо вести себя дальше. Я очень устал.

Подошла к столу, а поскольку я так же старательно избегал начинать её рассматривать, уделив всё внимание таким интересным и занимательным буквам на запотевшей пивной банке, она взяла и сыграла ва-банк. Усмехнулась, положила ладони на стол сбоку от меня, уперлась ими, да в секунду, одним рывком, весьма утонченно и даже изящно, легко взгромоздила себя прямо на стол, и уселась так. Обнаженные, не длинные, но весьма и весьма стройные ножки в коротких черных шортиках вытянула, разглядывая меня. Тут уж волей-неволей оторвал я глаза от банки, окосевшие от изучения значений углеводов в своем пойле, и перевёл их на неё.

Не выдержал, улыбнулся, а про себя при этом еще и чертыхнулся в адрес Ти. Ну, демон, где нашел такую?

Да, он всё-таки проснулся в своей общаге, потерял меня, отзвонился, нагнал в парке. Сказал, что завтра ему уже отчаливать обратно, в свой Город, а он так и не побывал в наших саунах. Вот так сдались они ему. Как я и предупреждал его, в летние ночи эти дивные заведения работали из рук вон плохо, и мы так никуда и не договорились. Но, поскольку, пока договаривались – изничтожили полбутылки недурной Бехеровки, запивая её Адреналин-рашем и закусывая апельсинами, (всё это, и еще полный пакет баночного пива впридачу, мы закупили в знакомой мне ночной точке), нас потянуло на приключения, и вот мы оказались здесь, в апартаментах. Ти сходу ушуршал к администраторам, и оттуда уже, первым, лыбящийся и подмигивающий, увел из вскоре подъехавшего такси некую, очень даже длинноногую, белокурую и волоокую лань, куда-то на второй этаж арендованных комнат. А я остался один, и со скуки пошел осматривать место своей предполагаемой ночевки на сегодня. Нашел, устроился, выпил. И тут – на тебе. Живая женщина.

Симпатичная, а для проститутки из апартаментов – так и вообще, можно сказать – красавица. Росту невысокого, пониже меня на полголовы. Волосы темные, почти воронова крыла, по плечи. Как-то странно только концы высветлены – почти добела, контрастно. Фигурка не сказать, чтобы худенькая, не сказать, чтобы полная – такие обычно бывают у уже рожавших. Грудь, кажется, весьма даже выдающаяся. Личико симпатичное, про такие лица говорят – правильное. Брови не наивными окружностями, а прямыми аккуратными черточками над глазами – очень мило. Только глаза какие-то чумные. Будь я поэтом, я бы, наверное, назвал их так – фиалковые. Даже не знаю, почему. Темно-черно-сиренево-синие озерца какие-то, а не глаза. Красивая.

На вид – лет 30, точно постарше меня, но и не прям уж. Интересно-интересно.

Я потянулся вновь к краю стола, теперь уже не отрывая взгляда от её груди, плотно упакованной в белую майку. Взял в руку банку, подал ей. Не стала отказываться, хороший знак. Как-то неловко, видимо, боясь сломать ноготь, продавила крышку, отпила. Сразу поставила банку обратно на стол, но уже по другую сторону от себя, подальше от меня, чтобы не перепутал и не стал пить пиво из её банки, а потом, заметив это – вдруг да скандалить. Им нельзя пить из одной посуды с клиентами.

– Меня зовут Ри – с улыбкой представилась она.

…

Она была сверху, и сверху она была хороша. Хотя у меня есть непроверенные, но имеющие место быть убеждения, что сверху все девушки очень даже неплохи. Когда ты смотришь на неё снизу – вверх, она двигается плавно или не плавно – сверху вниз, её лодыжки, колени, бедра – рядом, и грудь рядом, и вообще – рядом. Двигается, и ты двигаешься. Если при этом у вас синхронность – вообще загляденье. Наездница. Оседлала. Скачет.

Слишком громко, слишком внезапно на столе заиграл телефон. Я-то сразу понял – это мой трезвонит, будильник сработал. Пора вставать на работу, бл..ть, ха-ха. А вот Ри, видимо, от неожиданности возникновения резкого звука напрочь переклинило. Вредная у неё всё-таки профессия, по ночам постоянно не спит, так нервы будут – ни к черту. Прямо перед собой, прямо возле своих глаз – я увидел её глаза. Ну эти самые, фиалковые. Только вместо фиалок – какой-то иступленный страх, как у загнанного зайца. Фобия на будильники?

Дальше события развивались быстро, безоговорочно, и совсем не так, как мне бы ожидалось и хотелось.

Она быстро положила свои ладони на мои запястья и рывком, достаточно грубо, убрала мои руки со своих бедер. Освободившись от меня таким образом, она привстала, перекинула через меня ногу и, переместившись на край кровати, соскочила с неё и судорожно то ли побежала, то ли допрыгала до стола, где и остановилась, схватив свой мирно дремлющий черным полотном экрана телефон и непонимающим взглядом при этом разглядывая телефон мой, вовсю надрывающийся трелями. Затупила.

В это время я уже поднялся с другой стороны дивана, не пойми зачем, и встал вплотную к стене в узком промежутке между окном и прикроватной тумбой, скрестив руки и выжидающе смотря на неё. Ну и разглядывал её немного при этом, полностью обнаженную, что уж тут греха таить. Попа и бедра у неё были – ничего такие, не без легкой полноты и следов целлюлита, но и не без сексуального очарования.

Она обернулась на меня, явно растерянная и какая-то совсем потерянная. Зажгла экран своего смартфона, начала там что-то тыкать, явно проверяя звук и возможные пропущенные вызовы.

– Всего лишь мой будильник – с полуулыбкой сказал я. Тем временем мой телефон замолк, наконец-то, сам, не дождавшись ручной отмены и автоматически переведясь на десятиминутную отсрочку пробуждения. Ри тряхнула копной волос, отложила и свой на край стола.

– Я почему-то вдруг подумала – это моя дочь звонит. Она сейчас у бабушки, у моей мамы. Я очень переживаю. Это моя дочь. Она болеет второй день, сопливит, температура. Места себе не нахожу. Это ведь я только из-за неё, ради неё всё это. Она там, а я – тут…

А потом замолчала, открыла широко глаза, будто удивилась чему-то, или изо всех сил пыталась удержать веки от сонливости. Хлопнула ресницами, одним длинным движением села-сползла-упала на диван. Приложила руки к лицу, резко скривила губы, упрямо склонила голову вперед.

И заплакала.

Я прислонился затылком к спасительно прохладной стене, крепко зажмурился и обреченно вздохнул. Как же сильно я устал. Как же сильно я не люблю эту хрень.

Женские слезы. Слезы проститутки. Полностью обнаженной. В номере отеля. Сюр какой-то. Как меня сюда занесло? Я-то что тут вообще делаю, мама?

Выпить что ли.  Я сфокусировался на этой мысли и открыл глаза, оторвал затылок от стены. Посмотрел на Ри. Она склонила голову, низко, волосы закрыли её печаль от всего мира. И от меня.

Всхлипнула и замолчала. Совсем по-детски утерла глаза кулачками, подняла взгляд на меня. В глазах стояли остатки слез, осознание вины и обещание больше так не делать. А еще, кажется, тенью по дну глаз пробежало неконтролируемое чувство отвращения. Ко мне? К себе? К этому Месту? Да какая разница, в общем-то?

– Прости – выдавила она из себя, уже почти полностью, судя по голосу, оправившись от минутной вспышки, видимо, всё-таки нервного расстройства. – Идем ко мне. Давай продолжать, время еще осталось.

Я в ответ криво ухмыльнулся и чуть покачал головой, отрицательно. Подошел поближе к дивану, зачем-то скомкал рукой край пушистого покрывала дурного персикового цвета, подал его ей, на, типа, прикройся. Не дожидаясь её действий, опустил покрывало ей на колени. Не глядя на неё больше, по краю, как-то не ловко, обошел диван и двинулся к столу, с телефонами и спасительной последней банкой пива.

Встал у стола, спиной к ней, открыл пиво, сделал пару глотков. Она что-то зашуршала – то ли одевалась, то ли и правда укрывалась, но, судя по отсутствию скрипа дивана – с него не вставала.

– Деньги я тебе не верну. – Её голос хотел звучать изо всех сил твердо, холодно и профессионально.

Я пожал плечами, не считая нужным сотрясать спертый воздух номера какими-то словами. Аккуратно поставил банку пива на пол и подошел к креслу, где оставил свою одежду. Ночевать мы здесь явно не останемся, это факт. Ни она. Ни я.

…

Я устало присел на продолговатые доски парковой скамейки, раскрашенные в разные цвета, откинулся на спинку, снова закурил, допил своё последнее пиво. Есенин был прямо передо мной, не пойми по чьей придури здесь оказавшийся, вроде как не имеющий никакого отношения к нашему Городу. Колонна, а на ней – небольшой бюст, от моей скамьи – в профиль, смотрел в глубину аллеи, на редкие мигающие предрассветные фонари, еле освещающие клумбы и ряды стриженного кустарника. Где-то вдали пили и шумели, а тут было тихо. Только я – и памятник. Сижу вот, с поэтом общаюсь.

Прости нас, Сергей Александрович. Мы всё прое…ли. Ты завещал нам своими строчками вот это вот всё, такое дивное, такое наше, такое понятное:

Вы помните,

Вы все, конечно, помните,

Как я стоял,

Приблизившись к стене,

Взволнованно ходили вы по комнате

И что-то резкое

В лицо бросали мне.

 

Ну, а мы тут что? Клеимся в ВК-шечке, лайкаем друг друга в Инстаграме, свайпим, прости Господи, в Тиндере. Сторисы снимаем, прямые эфиры? И бог бы с ними, с этими блогерками и прочими деятелями прогресса, ведь и в ваше время, признайтесь, Сергей Александрович, много чего было новомодного и чуждого для старых вам поколений, а вам – понятного и занятного. И вы буянили, и непослушны были, и старые основы громили со смехом и беспечно, но взамен-то – успевали творить, вечное, скрывая и не скрывая это вечное и неизменное, святое, за любыми покрывалами веяний времени. А мы тут что скрываем, вскрываем и открываем, за нашими веяниями? Стикеры? Стримеры? Лайфхакеры? И ведь не то чтобы чтоб:

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет.

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: «Нет!»

 

Далекие милые были!..

Тот образ во мне не угас.

Мы все в эти годы любили,

Но, значит,

Любили и нас.

 

Неет, нет-нет. Ничего такого. У нас тут всё лажа, суть – тлен и пустота. И ничего, кроме пустоты. Ночь вот еще осталась, а за ней – первые лучи рассвета. И вы тут, в парке, белеете, как и положено вам теперь – белеть.

А я пойду дальше. Прости нас, Есенин.

…

Ти мы благополучно проводили ближе к вечеру воскресенья, в те самые часы, когда трещащее похмелье прошедшей субботы уже отпустило, а трясучее похмелье надвигающегося понедельника – еще не наступило.

На прощание мы пожали друг другу обе руки, обнялись, как закадычные братья, договорились созваниваться (ненавижу телефонные звонки), поржали немного о том-о сём, и он двинул к поезду. Напоследок сказал мне что-то типа:

– Ты молод и при этом достаточно умен, чтобы понимать – именно сейчас и проходит лучшее время в твоей жизни. Дальше ты еще успеешь побыть кем угодно и сколько угодно, но молодым ты будешь всего один раз.

И уехал.

Я огляделся, весь пронизанный тонкими линиями настроения дорог – все эти вокзалы, перроны, кассы и громкоговорители, писк рамок металлоискателей, ночи и рассветы, чемоданы и сумки, прощания и встречи, мелькающие огни и перестук колес, – огляделся, вздохнул, закурил, да и потопал себе прочь. Ничего я не понял, что это было. Зачем и к чему вообще, и что всё это значит. Да и надо ли мне что-то понимать?

…

Панельные и кирпичные пятиэтажки склонились надо мной, нависли, сдвинули плоские крыши, опутали обрывки неба жгутами проводов, щерились выступами разномастных балконов и жолто светили окнами. Мигали телевизорами, дышали запахами, гудели звуками автомобилей. Деревья вышли погулять из домов перед сном, да так и остались на улице. Обступили дороги и дорожки, грозят небу и крышам домов скрюченными ветками, шумят гривами листвы, пошатываются, как пьяные. Темнело, но не смеркалось, а сразу вечерело и немного тревожило. Улица слегка выгнулась, вывела меня под склон на широченный проспект, да тут и закончилась, струсила, развернулась и убежала, обратно, в заросшие тополями и кустарником городские недра.

…

Я сидел на скамейке, укрытый ночной темнотой, и больше не грустил. А и хорошо мне было – о боги мои, не передать словами. Я оставил себя, никчемного, и смотрел на всё сверху. Тут-то и было мне на самом деле – хо-ро-шо. Созерцание и безразличие. Бесчисленные миры проносились сквозь меня, не оставляя ни малейшего следа. Слова разных людей звучали в моих ушах, услышанные и неуслышанные мной когда-то: похвалы, упреки, обещания и увещевания, поучения и подстрекательства, крики, шепот, раздражение, радость, лесть, ложь, зависть, клевета, злорадство, злоба. Всё мимо, мимо, мимо.

Сколько добра еще будет на этом пути? Сколько зла еще? Неважно. Меня здесь нет, и я не здесь сейчас. Еще выше и выше. Приятный прохладный ветер приносит долгожданное облегчение в разгоряченный мозг. Родные запахи детства – зелени, асфальта, бензина, дыма, людских жилищ – успокаивают натянутые нервы. Дыхание становится ровнее, глубже и покойнее. Перед полузакрытыми глазами проносятся лица, личики, рожи. Улыбки и оскалы. Нежный шепот и злобные крики. Соблазнительные изгибы женских тел и запотевших от прохлады пивных бокалов. Уютные огни Города и отблески костра в ночном лесу. Дороги, много дорог. Глаза, много взглядов. Радость и смех. Пожатие рук и объятия. Жизнь.

Я услышал внизу тихий скрежет металла и посмотрел туда. Прямо из моей груди, разорвав рубашку и запачкав её расплывающейся красной кляксой, поскрипывая и подрагивая, против своей оси медленно выкручивался стальной заостренный буравчик. Больно не было. Я еще не весь был в своем теле – только созерцание. Мыслей не было.

Завитая толстая игла вывернулась полностью и, слегка зацепившись за разодранный край рубашки, с коротким лязгом упала на асфальт перед моими ногами. В свете дальнего фонаря видна была лишь поблескивающая искра металла. Я пару секунд смотрел на неё, затем нагнулся, подобрал, слегка сжал, оставив отпечатки крови на ладони, да и выкинул иглу в урну, зияющую темный провалом прокуренной пасти за скамейкой. Судя по звуку, упала она точно между пустой стеклянной бутылкой и мятыми сигаретными пачками. Я двумя руками решительно одернул на себе воротник рубашки, поднялся на ноги, и, не оборачиваясь, двинулся прочь от этого места. Я шел, и звук моих шагов, и меня самого поглотила ночь. Ночь…

— Не грусти, — сказала Алисa. — Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно.

 

Эпилог.

Необязательные слова.

 

Это, конечно, винегрет, «Цезарь», бл.…ая «Мимоза», салат с крабовыми палочками, украшенный оливками и сдобренный майонезом «Махеев» с лимонным соком. Всё в кучу. Нелепица.

Хуже того – банальщина, безвкусовщина и шаблонщина. Стереотипщина.

Конечно, все эти обрывки надо бы увязать между собой, заполнить промежутки между вспышками беспорядочного словомыслия чем-то более осознанным – добрым, важным, нужным, вечным. Написать про жизнь во всех её оттенках и смыслах. Про геройства и подвиги, про самоотверженность и жертвенность во имя любви и долга, про настоящие чувства и поступки настоящих людей. Но ну его на фиг. Лень и всё не то.

Я просто взял своего негероя – и провел его за руку, протащил, по некоторым закоулкам наших с вами ежедневных сцен, закулис и подмостков – улицы, многоэтажные дома, дворы-лабиринты, подъезды и парки, коммерческие офисы и бюджетные учреждения, соцсети и мессенджеры, торговые центры и супермаркеты, сауны и кабаки, прокуренные салоны такси и пластиковые пальмы в номерах ночных апартаментов. И по некоторым закоулкам наших с вами душ хотел прогуляться. Но тут сложнее. Тут бахилы не наденешь.

Страсть как обожаю всякие пафосные речи, зубодробительные эпитеты, головокружительные метафоры и, главное, чтобы побольше было картинной напыщенности, подчеркнутой театральности, бутафорской элегии, мелодраматичности, слезливости и выспренности. Новелла о беззубых нравах. Поэма о нытике. Ода духовной импотенции.

Но и это всё мне попусту, потому что неинтересно.

Мне ничего неинтересно, кроме её глаз, что смотрят вперед, о чем-то задумавшись, а я смотрю на них и любуюсь. Они красивые – а всё остальное пусто. Возможно, и ради них тоже не стоило бы жить, но, я знаю точно, если бы их не было – жить бы не стоило наверняка.

Ну еще, пожалуй, мне очень нравится Слово. И всё, что с ним связано – слова из слов, игры слов, словотворчество, словоплетение и словоблудия. Причудливые веретена, бисер и узоры, паутинки, нитки, кружева и мозаики, узелки на память – всё из слов.

И я продолжаю убежденно верить в истинное искусство Слова, и поклоняюсь в творчестве только ему – Слову. Словосвято. И быть к Слову ближе, с каждым новым слогом – на шаг, на движение, на один единственный миллиметр – для меня ценно и важно.

Слово – может быть огнем. Слово – может быть смертью. Слово – может оживить. Слово может гладить. Слово может ударить. Слово – может быть криком. Слово – может быть молчанием.

Молчание…

Иван Рыбкин. 2019 г.