От ведущего.

Больно и горько листать страницы книги Льва Захарьина  «Что было, то было…»

      Казалось бы: речь идет о самых обычных буднях войны, о каждодневных опасностях и поблемах фронтовго бытия, о той жизни, которой жил каждый из десятков миллионов солдат Советской Армии вставшей на пути врага……

Но сколько в этих страницах суровой правды, сколько незаметных и даже вроде бы не самых главных примет – которые весьма важны – а порой даже являются определяющими в нечеловеческих буднях Войны…

Читайте, вдумывайтесь, размышляйте о цене нашей Победы.

****

Лев Захврьин.

ЧТО БЫЛО,ТО БЫЛО…

(Главы документальной повести).

ДРЕБЕЗГИ ВОЙНЫ.

Помните, писатель Лион Фейхтвангер охотно отдал бы змноготомную “Историю Пелопоннесских войн” за одну страницу воспоминаний галерного раба тех времен? Бедолаги галерные рабы, к сожалению потомков, так и не оставили ни одной строчки воспоминаний! Потрясающие пирамиды они, действительно, возвели, много чудес понастроили – но, как жили простые люди, чем питались, как отдыхали, кого любили, удивлялись ли окружающему миру, сообщить нам так и не удосужились!

Хочется надеяться, что тем, кто будет жить на этой земле после нас, будет интересно знать, как мы, простые вояки, рядовые солдаты, пережили годы великой, страшной войны…

Поэтому я и назвал эту главку “Дребезги войны” — случайные воспоминания о военных буднях на самом переднем крае, в окопе, у пулемета-миномета, и пишу их (к сожалению, спустя уже более пятидесяти лет после войны!) ради тех, кто действительно воевал, кто полной мерой хлебнул развеселого солдатского лиха – но главным образом для потомков, конечно!

Думается, что история той далекой войны с позиций простого советского солдата, детали окопной повседневности, именно “дребезги” жизни на переднем крае, когда до противника оставалось сто, а иногда и пятьдесят 2 метров, заинтересует кого-нибудь из наших многочисленных внуков и правнуков.

“Дребезги войны” сознательно не систематизирую. Пишу, не придерживаясь никакого плана, пишу, как воспоминания приходят в голову, думая лишь о том, что будущему историку они помогут восстановить истинную картину тяжелого, страшного периода в жизни нашего народа, каким была Великая Отечественная война..

…. Итак, знаете ли вы, например, что такое “обогревательные пункты” и для чего они были нужны? После прорыва блокады Ленинграда, вернее, после полного ее снятия, в январе-феврале 1944 года Волховский фронт, а вместе с ним и 54-я армия, двинулись на запад. Наша 198-я стрелковая дивизия, выкарабкавшись из незамерзающих и зимой болот и удивляясь забытой уже твердости дорог под промерзшими насквозь валенками, освободив Малую Вишеру, повернула на Новгород. Морозы тогда, в 44-м, стояли просто зверские! Термометров у нас, солдат, естественно, не было, но щеки наши, да еще на ветру, белели мгновенно! Стоило только на минуту остановиться, мороз сразу проникал и под шинель, и под ватные брюки. Невольно вспоминались и рассказы Джека Лондона, и слова Фритьофа Нансена, о том, что нет ничего ужаснее и беспощаднее мороза…

Ослабевшие от многомесячного “сидения” в волховских болотах, от систематического авитаминоза (хотя  санинструкторы и поили нас отваром из хвойных иголок) солдаты нашей дивизии, как и всех соединений Волховского фронта, мерзли зверски! Бодро и быстро шагать с полной выкладкой на плечах, догоняя отступающего противника, у нас просто не хватало сил, а останавливаться было пока нельзя, если ты не хотел превратиться в ледышку… Мороз, мороз, мороз! Днем, несмотря на ярко сверкающее солнце, он пробирал до костей, а уж ночами от мертвой, ледяной луны не было никакого спасения! К тому же, Ленинградская и Новгородская области, которые мы освобождали, были, как стол — ровные и пустынные, без единого строения: по приказу Гитлера фашисты сжигали и взрывали все подряд, погреться было негде! Печи взорваны, по огню любого костра сразу начинался артиллерийский налет. Какой-то идейный альтруист (а такие изредка встречались в нашей действующей армии!) предложил создавать так называемые обогревательные пункты.

Их зеленые палатки, как в сказке, стали появляться через каждые восемьдесят километров по пути следования дивизии и сразу исчезали, как только проходили ее тылы. Фельдшер или медсестра, один-два солдата, печь, небольшой запас продуктов, литр спирта… Между Шимском и Сольцами раскинули свой обогревательный пункт и мы. Мы — это я, рабочая сила, — и медбрат Ефим Гуртовник, до войны ведущий артист балета  Минского оперного театра.

Я жарко топил печь, огромную бочку из-под бензина, к которой жадно прижимались появляющиеся в палатке солдаты. Они, обалдевшие и тяжело дышащие, сдирали с усов и бровей сосульки и, протянув к пылающей печке руки, блаженно закрывали мокрые от растаявшего инея веки. Некоторые перематывали портянки, кто-то, обжигаясь, жадно глотал кипяток из алюминиевой кружки, кому-то Ефим перебинтовывал руку… Странно, но не было слышно никаких громких разговоров, только кряхтение, сопение, вздохи. Ни ругани, ни сетований, ни возмущений: дивизия шла в бой, и слова здесь были не нужны

Ну, а что мороз, так это обычное дело, хотя, откровенно говоря, зима могла бы быть несколько благосклоннее к измученным солдатам.      Фашистам было легче, знаю это наверняка: они грелись в избах, а уходя, поджигали их…

Немного согревшись, солдаты так же молча застегивались, затягивали ремни, брали оружие в руки и уходили в зимнюю ночь. На их месте сразу появлялись другие. И так — несколько дней, пока все батальоны дивизии не прошли этот отрезок пути и не сосредоточились под Порховом, который морозной февральской ночью дивизия и освободила.

Командовал тогда 198-й генерал-майор Князев Михаил Семенович: наш старый комдив, наш батя — Василий Данилович Данилюк — лежал в это время в госпитале после ранения…

Без обогревательных пунктов в ту страшную зиму 44-го наша дивизия просто не дошла бы до противника, замерзла бы, бедная… …Сидим в палатке. Я топлю ненасытную печь, Ефим возится со своими бинтами-йодами. Тишина, на улице — неподвижный мороз, очень яркая, но тоже холодная луна. Дивизия прошла, скоро снимут и нас. —    – А не побаловаться ли нам чайком? — задумчиво тянет Ефим, застегивая свою санитарную сумку. Он, конечно, знает, что по морозу на поиски воды идти не ему, а мне. А где та вода, где тот колодец, когда все в мире промерзло насквозь?!

С ведром в руках выхожу из палатки, сразу задыхаясь от холода. Вокруг — зимняя тишина, ни звука, ни шороха, ни ветерка. Где-то на западе — сдержанная канонада — привычные на войне звуки. Бреду, позванивая ведром, в сторону от дороги. Заиндевевшие деревья, снежные поляны, чуть дальше на взгорке какие-то строения. Что там, не разглядеть…

Вдруг слышу (ушам не верю!) журчание воды. В такой-то мороз! Делаю еще несколько шагов и точно: ручей в снежных берегах! Над темной водой, вспыхивающей лунными бликами, поднимается парок. Нахожу ямку на дне и наполняю ведро…

Ефим суетится в палатке, не переставая нахваливать меня:

– Ты, мамочка, просто молодец! Нашел воду в такую ночь! Сейчас я тебя напою горячим сладким чаем, а потом мы отдохнем, что нами вполне заслужено!.. Обращения “мамочка”, “дусик”, “дуся” у него еще с мирных времен: в Минском театре артисты балета так друг к другу обращались всегда. Странно как-то: мужики и “мамочка”, “муся”!       Впрочем, все это ерунда, главное — держу в руках кружку густого, круто заваренного чая! Ефим расщедрился: насыпал мне несколько столовых ложек сахарного песка, сейчас буду наслаждаться!     Блаженствуя, делаю большой глоток и меня чуть не выворачивает наизнанку! Чай отдает каким-то резким, противным лекарством, какой-то дезинфекцией: карболкой что ли! Обидно до слез: так хочется согреться, да столько сахара вбухал Ефим, не заливать же такое богатство! Морщимся оба, но глотаем отвратно пахнущую горячую жидкость… Допиваю кружку до последней капли и, чувствуя в животе живительное тепло, укладываюсь возле печки на носилки. Блаженно вытягиваюсь…

Утром по своим следам в снегу нахожу место, где брал ночью воду. Опять вижу на взгорке какие-то здания. Не ленюсь, карабкаюсь вверх. Передо мной — кирпичные, старинной кладки, ворота. За воротами — почти не разрушенные строения, ходят какие-то солдаты, пробегают медсестры в белых халатах, во дворе — несколько автомашин  с красными крестами на бортах. Нал воротами, на арке большими буквами: “Полевой инфекционный госпиталь №…”

Ручей, из которого я набирал воду для чая, вытекал из- под этого медицинского учреждения, инфекционного!

Наши желудочно-кишечные тракты никак не отреагировали на тот инфекционный чай. Как с гусей вода! Осталось лишь неприятное воспоминание…

       А сейчас и улыбнуться можно…

Страх, именно животный страх, физиологический страх быть убитым или покалеченным, окружал нас на войне, как воздух, и, как воздух, мы его не замечали. Вернее, старались не замечать, не показывали виду, что чего-то боимся: так было принято во фронтовом, что называется, сообществе. А потом на войне, как и в жизни, все относительно: приходя из батареи в полк, оказывались в глубоком тылу, ну, а уж если появлялись в штабе дивизии (а это всего полтора-два километра от переднего края!), считали себя вообще в мирной обстановке. Условность, конечно, и весьма зыбкая: частенько фашистская артиллерия накрывала залпами и тылы полков, и штаб дивизии, и люди там гибли, и все разлеталось вдребезги: противник умел стрелять, это я ощутил непосредственно на своей шкуре!

Между прочим, до сих пор удивительно, но в годы Великой Отечественной войны немцы на фронте досконально знали расположение наших полков,  батарей, баз, складов. Что хотите думайте, но летом 43-го года в “День рождения” нашей дивизии и как раз тогда, когда в штабе дивизии собрались гости, чтобы отметить это историческое событие, немецкая артиллерия с трех сторон накрыла расположения штаба. Передний край изгибался так, что 198-я находилась как бы в мешке, и фашисты ударили с трех сторон, ударили точно в 19.00, когда и намечалось начать торжественное собрание, как у нас в те времена было принято. Беды, конечно, вражеские снаряды наделали много! Поговаривали, что перед этим на сторону фашистов перешел адъютант командира дивизии, убежал к врагу изменник Родины!

Не знаю, это, возможно, слухи, а вот то, что фашистская фронтовая разведка работала серьезно, не дилетантски, это несомненно!

Ну, так о страхе на фронте. Притерпевшись, привыкнув, насколько это возможно, к нему, к страху, мы старались его не показывать: все же находились в одинаковой обстановке, ныть было просто неэтично, излишне, товарищи по оружию не поняли бы! Страх гнездился в душе, где-то там, внизу живота замирал дребезжащей стрункой, никуда не уходил, не оставлял нас ни на минуту: живое до последней возможности противится смерти, в этом смысл бытия!.. Так что, повторяю, страх на фронте был для нас, как воздух: никуда от него не деться, пообвыкли.

Но однажды,  зимой 44-го, где-то под Лугой я хлебнул этого страха с лихвой! Ночь, мы куда-то передвигаемся, как обычно в наступлении. Подбегает знакомый капитан из нашего 704-го артиллерийского полка, кричит:

— Старший сержант, за мной!

В армии, по крайней мере, тогда не было принято спрашивать командиров, куда, зачем, почему? Бегу за капитаном, на ходу снимая с плеча карабин; у меня тогда еще не было автомата ППШ. Бегу и вспоминаю, что патронов-то я не захватил! Ощупываю карманы, трясу вещмешок, нет в них патронов, нет и все! Но не возвращаться же, капитан бежит впереди, отставать нельзя! Оглядываюсь вокруг, в темноте замечаю патронные ящики. Ага, порядок! Хватаю несколько обойм и успокоенный, стараюсь догнать капитана, не потерять его в темноте. На ходу заряжаю карабин… Но что такое? Патроны не входят в карабин… Это у меня-то, лучшего стрелка дивизия который заряжает винтовку полной обоймой в считанные доли секунд да еще одним пальнем, вот так, с особым шиком! Вставляешь обойму в пазы казенника, ударяешь указательным пальцем по патронам и они – фьють! — четыре в магазине, один в патроннике! Не раз демонстрировал этот способ командирам и ребятам, они только удивлялись, просили показать еще и еще раз. А тут пытаюсь зарядить карабин, но это почему-то  никак не получается! Хоть плачь!     Ощупываю обойму… Батюшки, да это же немецкая, к моему карабину не подходит никак! Вот это ситуация! Я же, практически, безоружен! Что, если нарвемся на немцев! Драться прикладом? Это несерьезно: немцы со своими автоматами такого драчуна к себе просто не подпустят… Надежда на капитанский пистолет слабая, у него в обойме всего восемь патронов…

Вот тогда, в ту зимнюю ночь мне стало по-настоящему страшно! Счастье наше, что мы быстро нашли нужное капитану подразделение, и он разрешил мне вернуться к своим товарищам. О том, что я бегал без патронов, он так и не узнал…

Возможно, именно в ту ночь у вашего покорного слуги появились первые седые волосы. Зимой 44-га мне было девятнадцать с половиной.

Апрель 45-го… Прибалтика...

Ночь… Луна, огромная, как горячая сковородка, вокруг тишина, как будто бы войны вообще нет! Ребята, усталые, спят в избе, я — на посту, охраняю их покой. Мне тоже хочется спать, просто зверски хочется: в голове звенящая пустота, веки слипаются, как медом намазанные. Медленно хожу по двору, удивляюсь тишине, от которой мы давно отвыкли, несколько раз прохожу мимо очень  симпатичного пенька, который мне кажется таким соблазнительным, мягким, притягивающим Знаю твердо, что садиться на него нельзя, уснешь сразу! Прохожу мимо еще раз, еще раз обратно… Тишина, луна,.. Тишина, луна… Не выдерживаю, сажусь, ну, всего-то на пару минут, что может за такое короткое время случиться?.. Чувствую, что меня кто-то трясет за плечо. Вздрагиваю, открываю глаза, оглядываюсь, Вокруг никого, тишина и луна…

Встаю и встряхнувшись, хожу, сжимая автомат, хожу до конца смены, не присаживаясь на предательский пенек…

Утром меня вызывает старший лейтенант, наш командир:

— Спали на посту, Захарьин?!

Понимаю, что мое чистосердечное признание — это трибунал. Ну, под расстрел, возможно, не попаду, а штрафная рота, вот она, родная, совсем рядом! Хорошо мне знакомая! Стараюсь не меняться в лице, чувствую, что мне это удается. Смотрю командиру прямо в глаза: —     – Вам это почудилось, товарищ старший лейтенант!

— Мне… почудилось?! — он задыхается от неожиданности.

— Ну, ты даешь, сержант! Да я над тобой… стоял… десять минут! — он с трудом подбирает слова. — Мог убить, мог зарезать… мог автомат отнять!..

— Вам почудилось! — повторяю спокойно: терять мне больше нечего!

— Зиборов! — командир обращается к своему заместителю. — Ты когда-нибудь видел такого нахала? Сам спал, как сурок, на посту, а мне говорит “почудилось”! Не держи меня за идиота, Захарьин

Я молчу, потому что сказать мне больше нечего, судьба висит на волоске…

— Ну, и артист ты, сержант! Зиборов! Налей-ка ему кружку! Да полную!

У меня в руках оказывается большая алюминиевая кружка, до краев наполненная мутным латвийским свекольным самогоном. Гадость преотменнейшая, никогда больше в жизни мне не приходилось пить подобное пойло! Но в тот раз надо было доигрывать сцену до конца. Задыхаясь, выпиваю самогон до дна, ставлю кружку на стол: —    – Спасибо, товарищ командир! Разрешите идти?

— Да, идите! Ну, цирк прямо, настоящий цирк! — усмехается старший лейтенант.

Я торопливо поворачиваюсь, пока еще самогон не ударил в голову, делаю шаг к двери и слышу вслед удивленное:

— Почудилось?! Ну, что ты скажешь?!

Утром, пару часов спустя, я ждал вызова в Особый отдел дивизии, но старший лейтенант Игорь Губанов оказался настоящим человеком, хотя мы оба и нарушили армейский устав: я действительно тогда спал на посту – а он не доложил начальству об этом. Хорошо, конечно, что мое нарушение  дисциплины не привело ни к каким серьезным последствиям, это меня, наверняка, и спасло! Дело в том, что война, проклятая, кончалась, в ее последние дни противник особенно укреплял оборону, а нашему командованию как никогда требовались пленные, “языки”, и поисковые группы несли большие потери. Я, как нарушитель дисциплины, мог попасть в такую группу, пойти за “языком” и, возможно, не вернуться из поиска… Спасибо старшему лейтенанту и от меня, и от моих детей, моих внуков: от той, позорной, стыдной ночи до 9 мая 1945 года оставалось меньше месяца..

***

… Разрушенная, разбитая деревня где-то между Новгородом и Псковом. Сохранившиеся подвалы и погреба забиты ранеными солдатами сколько медсестер и фельдшер пытаются по мере сил оказать каждому необходимую помощь. Раненые, понимающие обстановку, стараются стонать не особенно громко, некоторые матерятся вполголоса… Начальство несмотря на категорические обещания, видно, забыло этот наш небольшой перебинтованный гарнизон. Проходящие мимо редкие части торопятся к переднему краю и им не до нас, всеми, кажется, забытыми. Скоро наступление, фронт будет прорывать “Голубую линию”, прочный немецкий оборонительный рубеж по реке Великая…  Наш стихийно сложившийся гарнизон надо поить- кормить, а чем?! С водой еще кое-как обходимся, а с провизией — полная неясность: с даты роются в сидорах, достают остатки сухарей, вытрясают крошки. Старший лейтенант Губанов, — выше его по званию в этом бывшем на ном пункте никого нет, а значит, он отвечает за судьбу всех, кто лежит в подвалах и погребах, — вызывае меня…

– Бери мешки, сержант, иди и ищи тылы дивизии! — он сам усталый и голодный. — Раненых надо кормить, ты понимаешь! Поэтому найди тылы и вернись со жратвой, пршу тебя!..

Я вылезаю из землянки и минуту стою в раздумье. Где я буду искать тылы своей дивизии? Как далеко они отстали от наступающих войск чем вернусь обратно?.. Вопросов много, но они совершенно, в общем-то излишни: приказ (скорее даже просьба командира, а это значит гораздо больше, чем приказ!) получен: принести то, чем можно накормить около пятидесяти человек! Я, так ни до чего особенного не додумавшись, делаю первый шаг в пургу… Сейчас утро. Поздним вечером, в крайнем случае, в начале нот должен вернуться. Конечно, не пешком, а на попутных машинах, благо они и в сторону передовой, и в тыл идут не очень густым, но непрерывным потоком. Там, где дорога разбита или очень крутой поворот, машины замедляют ход, я хватаюсь за задний борт и залезаю в кузов.  Потом пешком, потом снова залезаю в машину. Руки не поднимаю, подвезти прошу: водители усталые, злые, раздраженные, на кого еще попадешь! Столкнешься с особистом, придется нудно доказывать, что ты не верблюд, не немецкий шпион, время только потеряешь. А они, особисты, служба “СМЕРШ” (такая организация была в действующей армии – “Смерть шпионам!”) беспощадны: пока не прощупают всю родословную до седьмого колена, не отпустят. А то и к стенке прислонить могу: только потом начнут разбираться, не напрасно ли они человека шлепнули? Бывало и такое на фронте…

Короче, я нашел-таки тылы дивизии! Там мне набили два вещмешка концентратами, твердой колбасой, сахаром. Хлеба не дали, некуда было его совать… Как добирался обратно, откровенно говоря, не помню! Ориентировался только по ранним звездам, да недалекому, сдержанному грому переднего края: к моему счастью, гром не переставал ни па минуту. Иногда встречал указатели “Хозяйство Данилюка”, “Хозяйство Матвеева”. Матвеев — это майор, командир нашего 1027-го стрелкового полка, тот самый, который мне осенью 43-го года под страшным обстрелом вручил медаль “За отвагу”. Мы оба лежали под взрывами, я так ему и отдал честь лежа: “Служу Советскому Союзу!..”

На попутные машины залезать с двумя полными мешками было иногда просто невозможно. Но я залезал!  Меня же ждали раненые, меня ждали мои голодные товарищи, у которых со вчерашнего дня не было во рту маковой росинки: все полевые кухни — в передвигающихся к реке Великой батальонах, о нашем стихийном гарнизоне в горячке наступления, казалось, забыли. Обижаться не приходилось, такое часто случалось на войне, бывало и хуже! Я все это понимал и поэтому, уже совсем без сил, тянул эти проклятые мешки! Последний километр я шел уже, что называется, через “не могу”, дорог и тропинок не было, вокруг одна снежная целина!..       Первый солдат, которого я встретил на окраине разрушенного “моего” села, конечно, помог, но к моему удивлению, узнав, что я волоку в мешках, особенного восторга не высказал. Ну, принес концентраты, и молодец! Солдат был несколько веселее, чем позволяла обстановка, но я не придал этому значения.

Удивляться стал чуть позднее, пока искал старшего лейтенанта, чтобы доложить ему о выполнении приказа и спросить, кому передать доставленное продовольствие. Пробежала мимо улыбающаяся медсестра, где-то из-под земли послышался громкий смех. Откинув плащ-палатку, заменяющую дверь, я спустился в просторный погреб, забитый перебинтованными солдатами. На каменной стене висела белая простыня, сдержанно стрекотал проекционный аппарат, и солдаты дружно хохотали над похождениями героя кинофильма “Джордж из Динки-джаза!” Мои  несчастные, мои холодные-голодные, всеми брошенные братья по оружию смотрели английскую комедию! Я-то думал, что солдаты здесь лежат трупами, ждут меня — спасителя, а они ржут, как лошади, над симпатичным актером, который вместе с красивой девушкой, бренча на банджо, одной левой водит за нос всю немецкую контрразведку!

Ясность внес старший лейтенант Губанов:

—    – Ты молодец, Захарьин! Спасибо тебе! — он крепко пожал мне руку. — Сдай мешки Гуртовнику, он соорудит что- нибудь на ужин… —    – А почему у вас, товарищ старший лейтенант, так весело?

Я все еще не мог отдышаться от пройденных километров

— Да как только ты ушел искать тылы, ну, через час, подошла машина, привезла все, что нужно, и еду, и медикаменты, и даже, вот видишь, кинопередвижку… Часть раненых уже эвакуировали, остальных накормили, как положено, по полной норме. И по сто граммов старшина нам поднес, все по науке! Может и ты примешь по случаю счастливого завершения твоего похода? Граммов сто, а?..

А ночью разрушенное село, где мы находились, немцы совершенно не обстреливали, и спали мы, кроме часовых, конечно крепко, по-солдатски…