«Деревня, в которой прошло голодное детство Ивана Дубова лежала съежившись в долинке у речки… Возле многих изб властвовала пустынная обреченность…»

***

Жан Миндубаев.

ХОЛМЫ БЕЛОЙ ЛОШАДИ.

Рассказ.

«Да чтит сын отца своего…»

(Библейская заповедь)

Звонок в дверь выдернул кандидата наук Ивана Дубова из бестолкового сумрачного сна. Он щелкнул выключателем, глянул на часы: половина шестого утра. Почему-то мелькнуло в уме: «Беда одна не ходит…»

Зашлепал в прохожую.

  • Телеграмма! – раздалось из-за двери. – Тяжелая.

Пожилая почтальонша смотрела жалостливо: «Распишитесь».

Дубов развернул телеграмму:  «Отец умер».

Два слова ударили под дых:

Он тупо смотрел на телеграмму подводившую его к последней черте бытия…

Отец ушел. Навсегда… Одиночество стало нестерпимым.

Он расписался. Почтальонша ушла.

С отцом у Дубова были особые отношения. Сельский учитель, на себе испытавший все прелести «революционных эпох» этой необъятной страны, был молчалив, осторожен, вглядчив. Молча тащил девятерых детей, пытаясь вывести их в люди.

Главным постулатом его морали была фраза: «Учись – а то свинопасом станешь!»… Он был строг, терпеть не мог привычного в деревне мата. Выходил из себя, когда встречался даже с маленькой подлостью…

А когда успокаивался – то собирал в летние дни ребятню на ступеньках крыльца избушки с соломенной прогнившей крышей, брал в руки потертую маленькую гармонь и начинал учить детишек немудрящим мелодиям  вроде «Ночь темна… над рекой тихо светит луна…»

И потом детишки сами уже тренькали на мандолине и даже стучали молоточками на цимбалах…

Но потом  откуда-то в деревню пришла война. Она – страшная и непонятная – была как бы была далеко от затаившейся в лесах и холмах деревни Ежовки – но казалось что она уже рядом, за старой ветряной мельницей стоявшей на бугре у деревни… Деревянные крылья мельницы не крутились – потому что мельник уже воевал где-то с какой то «немчурой»…

А когда все мужики ушли на войну – в деревне остались только старики и бабы. Даже председательшей стала баба.

Мужики ушли – а в деревню пришли голод и вши… Вши были повсюду – и голод тоже…

Когда девятилетний Ваня Дубов начал лазить по деревенским огородам и погребам в поисках пропитания, отец применил средство явно не вяжущееся с принципами ювенальной юстиции. Он положил девятилетнего сына на пол, взял деревянную ложку и стал ударять сыночка ложкой по зубам, приговаривая:

– Держи живот в голоде – а душу в тепле. Будешь лазить по чужим огородам, будешь!?

Мать бегала вокруг, причитая и плача:

– Убьешь! Ребенка! Убьешь!

Ваня Дубов запомнил деревянную ложку навсегда. Война закончилась, отец с неё вернулся без одного глаза. Жизнь как бы стала туго, со скрипом, налаживаться…

Отец снова стал учить детей. Время шло. Ваня Дубов закончил среднюю школу в райцентре с медалью, поступил в университет, закончил и его – а потом и аспирантуру. И даже стал кандидатом наук в том же самом вузе…

И всё шло у него хорошо, женился по любви; потом родилась дочь, потом обустроился с жильём – и даже купил на небольшом хуторке старую избу с подгнивающей тесовой крышей – которую полюбил и потихоньку обустраивал.

А отец – уже старенький, притихший от возраста, расставаний с детьми, болезней и других житейских невзгод, доживал свой век всё в той же Ежовке, где целых сорок лет учительствовал…

Иван время от времени навещал его – летом – чаще, зимой – реже: заметало посёлок. Возил родителям «городскую» еду и ещё что-нибудь… Отец радовался,  обнимал, слезился, говорил ласковые слова…

И вот его не стало…

***

В последнее время жизнь была слишком сурова с Дубовым.

Начиналось вроде бы с мелочи: провалилась крыша на старой дачной крестьянской избе, в которой он каждый год коротал лето. Потом отбыла с мужем в дальние края единственная дочь…

А за два месяца до зловещей телеграммы из Ежовки произошла еще одна беда: он лишился работы. Его выкинули из вуза за то, что он опубликовал результаты своего исследования о рейтинге областной власти. Рейтинг оказался плохим, низким – и публикация показалась вузовскому начальству «недостоверной и злостно целенаправленной»…

Так он стал безработным.

Потом он впал в полное безразличие к жизни. Жена сердилась: «Так и будешь бездельничать?!» Он отмалчивался. По утрам долго лежал в постели – поджидал, когда она уйдет на работу. Она не бедствовала: заведовала детским садиком. По вечерам жена долго перекладывала из своей сумки в холодильник яйца, сметану, творог, фрукты – вероятно, излишки детсадовского питания.

А утром Дубов видел на одиноком столе лишь ненавистную перловку и стакан кефира… Он давился – но ел.

Тянулись долгие, тоскливые, пасмурные, невыносимые дни поздней осени…

И вот – телеграмма.

 

 

***

В Ежовку на похороны его повез приятель. Выехали рано, ноябрьская ночь ещё не собиралась светать. На асфальте лежала изморозь; старую «копейку» на лысой резине мотало. Приятель материл погоду; жену Дубова, свою «стерву»; выбоины на трассе, отечественный автопром и отсыревшие сигареты…

Деревня, в которой прошло голодное детство Дубова, лежала съежившись в низинке у речки. Возле избы было пусто, только «Запорожец» младшего брата сиротливо торчал возле ворот – прибыл из райцентра, поди, ещё ночью…

Мать глянула на Дубова с какой-то равнодушной отрешенностью; братишка молча пожал руку.

Отец лежал на постели – белый, затихший. Ледяной лоб его опалил губы Дубова, слёз сдержать он не смог…

«Вот и всё».

Утопая в раскисшей колее подполз самосвал, выделенный местным сельхозкооперативом. Покойника водрузили в металлический кузов, увозя в вечность по пустынной деревенской улице… Улица была безлюдна, лишь возле обветшавшей начальной школы учительница выстроила четверых ребятишек. Они проводили покойного учителя вроде бы как пионерским салютом…

В глинистую землю покойника опустили быстро и деловито: грозное, непостижимо мистическое явление Смерти стало в двадцать первом веке просто бытовым явлением.

Застучали комья земли, взялись за лопаты трое сельских мужичков. Холмик вырос над дерниной…

Возле кладбищенской ограды могильщики разливали водку. Дубов подошел, попросил закурить. Уже повеселевший мужичок кивнул:

– Садись, парень. Прими. Не убивайся, все там будем…

Протянул полстакана:

– Хлебни, полегчает.

– Добавь если не жалко…

После полного стакана и впрямь стало полегче.

Дубов присел на бревнышко, закурил, всмотрелся. Вот здесь, на этих холмах, прошло его детство – тяжкое, голодное, вшивое. По этим холмам бегал он в соседнее село за шерсть верст в школу семилетку. На этих холмах собирал переспелую клубнику, здесь впервые в жизни пытался поцеловать пятиклассницу Зинку…

За этими холмами на долгие годы, пропала, исчезла из его жизни деревенька Ежовка – которая так неожиданно в самый тяжкий час бытия позвала его к себе…

На поминках народ, помолчал для начала. Потом предался своим привычным житейским радостям и горестям. Кто-то уже стал сводить давние обиды; кто-то игриво подталкивал локтем соседку, кто-то требовал «долить и помянуть».

А фермер Петя Пахомов уже «травил» смачный анекдот.

– Так вот, взял он её за жопу и говорит: «Я открою тебе райские кущи».

– Примолкни, – оборвал его кто-то. – На поминках сидишь, не в клубе.

Дубов вышел на улицу. Расходились темные ноябрьские тучи. Умиротворенно, спокойно, безлюдно лежала притихшая до весны земля. На холме над кладбищем стояла белая лошадь. Она стояла на выкошенной ещё летом полянке, зеленевшей свежей, подросшей за осень травой. Лошадь тянулась к ней, пощипывала… Замирала, неторопливо, задумчиво посматривая на мир у её ног. На речку, в которой когда-то в совершенной иной жизни таскал пескарей счастливый мальчишка Ваня Дубов. На обветшавшую церковь, стоявшую возле сгоревшей школы, в которую бегал когда-то Ваня. На коричневую позднюю листву дубовой рощицы, где собирал в тяжкие годы войны мальчишка Ванюшка жёлуди для пропитания…

…Стояла белая лошадь на зелёном холме. Она как-будто ждала кого-то…