«После окончания педагогического института я наотрез отказался ехать по распределению в самый отдаленный от моего дома район – Радищевский, в ореховскую среднюю школу.

А распределили меня в эту Ореховку (или Орехово) в наказание за мое вольнодумство и пропуски лекций в нашем препаскудном институте, который сами же преподы в редкие минуты откровенности презрительно называли “богадельней”!»

******

Сергей Воронин.

Муки поиска.

( Из документальной повести).

После окончания педагогического института я наотрез отказался ехать по распределению в самый отдаленный от моего дома район – Радищевский, в ореховскую среднюю школу. До нее нужно было добираться сначала 5 часов на рейсовом автобусе до райцентра Радищево, который находится почти на границе уже с Саратовской областью, а оттуда еще час-полтора на попутках до деревни Ореховка или Орехово, кто ее там разберет… Так что особо-то в выходные оттуда домой на побывку и на помывку не наездишься. И денег на дорогу ушла бы куча и маленькая тележка! А зарплата у учителя настолько позорная, что и говорить-то стыдно!

А распределили меня в эту Ореховку (или Орехово) в наказание за мое вольнодумство и пропуски лекций в нашем препаскудном институте, который сами же преподы в редкие минуты откровенности презрительно называли “богадельней”! Этот дерьмовый провинциальный, гнилой институтишка не давал абсолютно никаких реальных знаний, был как бы ликбезом для выпускников   самых захудалых деревенских школ и был нацелен на то, чтобы всех студентов после пяти лет их учебы направить именно в деревню – туда, где учителей всегда не хватало и куда, в грязь и бытовую неустроенность, никто из горожан по собственной воле ехать упорно все годы советской власти не желал. Я проник в этот институт с огромнейшим трудом! Два года подряд я – по своей юношеской наивности, мечтательности и глупости –  ездил в Москву поступать в университет на философский факультет. И оба раза потерпел сокрушительное и унизительное поражение! В конце концов мне там ясно дали понять, что без взяток и связей туда провинциалам не поступить НИКОГДА! Так что я напрасно теряю время и нервы.

И вот после Москвы мне удалось поступить сначала на рабфак ульяновского пединститута, где профессоров было раз-два и обчелся, а про академиков здесь и слыхом никогда не слыхивали! Сегодня слово “рабфак” уже прочно забыто. А в годы моей юности он существовал при каждом вузе и был ступенью для поступления в институт. И эта ступень была создана для самых безграмотных и отсталых слоев молодежи. Рабфак был зарожден еще при Ленине. Тогда, после гражданской войны, при всеобщей ужасающей безграмотности, необходимо было готовить собственные инженерные, медицинские и прочие кадры из рабочих и крестьян. И вот, чтобы этих самых рабочих, солдат и крестьян, пришедших на учебу прямиком от сохи, станка или винтовки, подтянуть до уровня знаний хотя бы элементарной школы с ее арифметикой и умением писать простейшие сочинения, и был придуман этот рабфак (рабочий факультет). И принимали на него исключительно только тех, кто только что пришел из армии, работал колхозником или рабочим и имел об этом соответствующую запись в трудовой книжке.

У меня таковая запись, слава богу, имелась – сразу после окончания школы и неудачных экзаменов в МГУ я устроился работать ДВОРНИКОМ при засвияжском роддоме, где всю жизнь проработала акушер-гинекологом моя мама. Дворник приравнивался к “гордому советскому званию” рабочий…И  тем самым я сначала выдержал конкурс 2 человека на место при поступлении на рабфак, проторчал там полгода, снова сдал вступительные экзамены – но теперь уже по облегченной, особой, только для рабфаковцев, системе – и только после всего этого стал студентом УГПИ (ульяновского педагогического института имени отца Ленина И.Н. Ульянова).

Вся суть учебы в этом институте заключалась только в том, что нужно было ежедневно сиднем сидеть по 6-8 часов на совершенно бесполезных лекциях и бесконечно вслед за нудным бурчанием преподавателя что-то там писать, писать и еще раз писать… А когда начиналась сессия и ты открывал учебники, то вдруг выяснялось, что всё тобою за полгода сидения написанное уже давным-давно, еще 20-40 лет назад, напечатано, потом публично опровергнуто, потом переопровергнуто и еще раз переосмыслено и так далее… Что всё это – такая никому не нужная околонаучная акдемическо-коровья глубоко провинциальная ЖВАЧКА, что от ее якобы “изучения просто тошнит! И уже к завершению первого курса большинство студентов, в основном тех, кто закончил городские школы, на лекциях только делали вид, что пишут. А на самом деле, садясь на задних рядах, девчонки вязали, читали, парни играли в карты, не выспавшиеся вообще ложились на стулья и сладко спали…

После лекций на первой неделе в обязательном порядке необходимо было идти на профсоюзное собрание. В самом его начале необходимо было ПРОучаствовать в омерзительном ритуале, который всякий раз проводил самый главный активист и который назывался “Предлагаю избрать Почетный президиум нашего собрания. Давайте проголосуем за то, чтобы избрать в Почетный президиум нашего собрания в полном составе всё Политбюро ЦК КПСС во главе лично с Генеральным секретарем ЦК КПСС, Председателем Президиума Верховного Совета СССР, Председателем Комитета обороны товарищем Леонидом Ильичом Бреженевым! Кто “за”, прошу поднять руки. Кто “против”? Кто “воздержался”? (Таковых дураков-самоубийц, разумеется, никогда не находилось). Товарищи! Состав Почетного Президиума нашего собрания принят единогласно! Давайте поаплодируем!” В ответ звучали жидкие, почти издевательские хлопки. И после этого начиналось переливание из пустого в порожнее, которое длилось 2 часа, никак не меньше. Дело в том, что, по тогдашним нормам и традициям, если собрание продолжалось менее двух часов, то оно считалось как бы ненастоящим, неполноценным, каким-то полудетским, пионерским… Боже! Какая же это была пытка – слушать бабский бред, который обожали нести наши комсомолки-передовички (ведь в этом педвузе, и особенно на нашем историко-литературном факультете, обучались в основном одни только девицы)!

На 2-й неделе нужно было идти уже на курсовое комсомольское собрание и опять единогласно избирать там всё тот же самый почетный Президиум во главе со всем Политбюро ЦК КПСС и Леонидом Ильичом Брежневым лично! И сидеть там те же обязательные 2, а то и 3 часа и слушать там тот же самый комсомольско-партийный бабий бред…

На 3-ю неделю необходимо было отсидеть теперь уже на общефакультетском комсомольском собрании, которое вновь начиналось с единогласного голосования за избрание Почетного Президиума во главе со всеми членами Политбюро ЦК КПСС и лично с Леонидом Ильичом Брежневым! И после этого ритуала-молитвы  типа “О Брежнев, о святЫй Отче наш!” в который уже раз за месяц приходилось выслушивать одно и то же переливание из пустого в порожнее всего того, что всем было уже давным-давно известно и давно и глубоко ненавистно!

Плюс ко всему этому несколько раз в месяц было необходимо высидеть нудные политинформации, на которых нас часами убеждали в неоспоримых преимуществах нашего родного социалистического строя! Что Запад успешно загнивает и вот-вот развалится. Что пролетариат США, Европы и всего мира бунтует, то и дело организует восстания и погромы! Что он спит и видит – как бы ему поскорей покончить с капитализмом и оказаться в социалистическом лагере…

И так все пять лет подряд!!! И особенно наши бабы-активистки обожали проводить так называемые “персоналки” – т.е. разбор чьего-то персонального дела! Тут уж они вникали в малейшие подробности чужой сугубо личной, интимной жизни, чужого поведения. Изучали всеми доступными им способами каждый изгиб-загиб-перегиб чужой психологии.  Например, самое обычное дело, если студенты выпивают. Ведь выпивка, а затем распевание срамных песен во все горло на ночных улицах  и мелкий дебош и даже драки – это вековечная традиция вольного студенчества всех времен и народов! В России этим отличался сам великий Ломоносов, который научился подобным выходкам в Германии, где жил и учился в различных городах  и университетах много лет. Конечно, гораздо хуже, если после выпивки кто-то из нынешних студентов по совершенно незначительному поводу, скажем, за переход улицы с пьяных глаз в неположенном месте, попадает в милицию. Но и это не трагедия и не преступление – а так… легкое приключение, о котором потом вспоминают с милой улыбкой: дескать грехи молодости… приятное ощущение своего веселого бесшабашного ухарства и озорства! Но совсем не то было в нашем проклятом ульяновском педагогическом институте. Тут уже включались ВСЕ механизмы воздействия на человека! Его морально убивал и профсоюзный комитет, и комсомол, и коммунистическая партия, и даже просто друзья по группе и факультету – разумеется, по науськиванию всё тех же профсоюзов, партии и комсомола. Этому попавшемуся в тиски системы человеку все хором с выражением праведного гнева на лице говорили:

– Да как ты только посмел прикоснуться к бутылке! Ведь ты живешь на родине вождя мирового пролетариата Ленина! Твой институт находится в ста метрах от дома-музея, где Ленин родился! Увидеть это святое для пролетариата место приезжают люди со всего мира! Даже американцы! Даже их миллионеры! А ты! Пить! И не просто пить. Это еще ладно бы… это еще терпимо… Но ты же потом  в непотребном виде стал бродить перед иностранцами по улице! Позор!!! нет тебе прощения!!!

И все в институте прекрасно понимали, что эти бесконечные персоналки – опять же спектакль, так сказать традиционная почти религиозная средневековая мистерия. И относиться к ней следовало сугубо философски. Скептически. Нужно было всего лишь молчать и не возникать. Не возмущаться принародно. Дескать, ну да, конечно, это всё очень неприятно, но не смертельно же. Терпимо…

И ритуальный сценарий сего балагана был отработан до мелочей еще десятки лет назад – в годы только-только еще сАмого первоначального становления Советской власти. А именно: обсуждаемый и коллективно осуждаемый ни в коем случае не должен был каяться сразу. Нет! Он обязан был сначала дать “судьям” и “бабам-прокуроршам” выговориться. Вдоволь насладиться видом твоего полнейшего ничтожества! Было бы вообще отлично, если бы обвиняемый от их обличительных речей заплакал бы. О! Это было бы вершиной театрального мастерства всех устроителей сего ярмарочно-балаганного пошлого шутовства! И вот когда несчастный с горя уже готов был пойти и якобы повеситься, тут у баб наступал как бы показательный перелом сознания. И они вдруг меняли гнев на милость. И начинали дружно жалостливо и сочувственно уже не обвинять, а защищать “неудачливого алкаша”. И говорить уже не столько самому “алкашу”, сколько самим же себе и своим товарищам по партии и комсомолу:

– Ну да, оступился человек, провинился… Ну что же, всё в жизни бывает… Все мы в конце-то концов люди… все – человеки… Ну не убивать же его теперь за это! Тем более он глубоко осознал свою неизгладимую вину! Горько принародно раскаялся! И даже при всех искренне, как ребенок, расплакался… А давайте простим его на первый раз. А? И дадим мужичку шанс на исправление. А, товарищи? Ну что? Дадим ему шанс?

И весь коллектив дружно хором, всем залом отвечал:

– Дадим!!!

И каждый про себя в этот момент думал: “Суки! Активисты грёбаные! Поскорее бы вы от меня отвязались! Мне домой, к бабе (к мужику) охота!..  Сейчас приду – вмажем! Потом “спать” ляжем!..”

И подобное морально-политическое истязание и аутодафе осуществлялась с разными лицами по несколько раз в год. И всякий раз одно и то же… одними и теми же словами… Ритуал, одним словом. Сплошная партийная религия…

Нечего и говорить, что к окончанию института почти все студенты люто ненавидели и партию, и комсомол и всех их местных профсоюзных и прочих паскудных лидеров скопом! Все они для нас, молодых, были болтунами, жополизами, карьеристами и сволочами! И, кстати сказать, все они, эти комсомольские студенты-лидеры-пид…ры, после окончания института остались в городе. В деревню никого из них не распределили. Именно только для ЭТОГО, для оставления себя, родного, в городе, сугубо из карьеристких соображений, они, эти проклятые комсомольцы и молодые коммунисты, все 5 лет и старались и так яростно на бесконечных собраниях трепались!

И вот к окончанию 5-го курса я настолько осатанел от этой безжалостной системы уничтожения всякой вольной и честной мысли, что на собрания, а вместе с этим и на лекции перестал ходить вовсе! Думал: если я – выпускник, то они, начальство, никуда теперь не денутся и диплом мне дадут как миленькие. Преподнесут его на тарелочке с голубой каемочкой. Чуть ли не домой его мне привезут! И еще в ножки мне поклонятся – дескать прими, дорогой и обожаемый студент-пятикурсник! Иначе мы план по количеству выпускников в этом году не выполним, и нам за это в министерстве образования ой как дадут по шапке!

Но не тут-то было! Я был настолько саркастичен по отношению к нашим комсомольцам! Настолько открыто их презирал! Сочинял про них такие ядовитые стишки-частушки, что в ответ они тоже осатанели! Сначала они над моими стишками хитренько украдочкой и, не привлекая к себе ровно никакого внимания, якобы равнодушно и беззлобно  только посмеивались… Но потом вдруг оказалось, что все мои стихотворные произведения и саркастические высказывания в их адрес они тщательно записывали, собирали, накапливали против меня взрывоподобный компромат. И в нужный для них момент всем этим в мой же адрес и выстрелили! Мощно и убийственно! А стишки действительно были ядовитые и для них крайне унизительные! Вот некоторые из них. Комсомольцев-активистов я в открытую, без боязни называл “комсомольцами-пиз…абольцами, поорать в микрофон добровольцами”.
Про Брежнева я сочинял такое:

Родному Лёне-гению
Опять вручили премию.
С Леонидом Ильичом
Мы последний хрен сосём!.

Это было по поводу того, что Брежневу то и дело десятки стран всей земли вручали всё новые высшие ордена и международные премии – то имени Жюлио Кюри, то Международную Ленинскую Премию Мира. При этом советский народ жил не просто в бедности, но уже и в самой настоящей нищете! А война в Афганистане шла уже десять лет, и гробы с нее привозили в Россию регулярно и в немалом количестве…

Я уже с утра кричу:
Слава Лёне Ильичу!
И еще кричу с утра:
Лёне Брежневу Ура!!!
Мы поём про Ильича:
“Рио-рита,ча-ча-ча!”

Это я так стихотворно прошелся по поводу культа личности. Но только теперь культа уже не Сталина или Хрущева, а на этот раз – Брежнева.

И подобным моим стишками не было пересчета! Они сыпались из меня мешками! И никто не мог меня остановить. Я был неутомим. И неумолим! Потому что на лекциях умирал от безделия. Но особенно выводило комсомольцев-активистов из себя то, что сами они не могли срифмовать ни одной строчки! Ну ни единой! Как ни пытались. Ну ни тпру ни ну!.. Потому что как сатирики они были полным говном! Они не могли критиковать власть. Не смели! Боялись! Они этой власти верноподданически и слепо, искренне служили – как псы! Ненавидели ее! Как и все люди вокруг, эту власть искренне и втихомолку презирали! Но – кормились с ее рук. И поэтому на нее почти на коленях – молились!..
И, что меня поразило больше всего, против меня при благоприятном случае, который вскоре для комсомольских активистов предоставился, дружным строем выступили даже те, кого я все эти годы считал своими НАСТОЯЩИМИ друзьями и единомышленниками!.. Корпоративная рабская психология и боязнь КГБ потребовали от них, моих бывших якобы друзей, не выделяться из общей массы, не выступать в мою поддержку, не произнести ни слова в мою защиту. Хотя до сего дня многие – на словах – были по-прежнему за меня горой! Восхищались моими стихами! И советовали мне:

– Здесь, в гнилом Ульяновске, тебе жизни не будет – наши партократы и комсухи (комсорги), тебя все равно рано или поздно съедят! Доведут как диссидента до тюряги. Так что даже не рискуй напрасно. В этом болоте твое творчество не нужно никому! Здесь все думают лишь о том, как обмануть друг друга, насрать друг другу и коммунистам в карман! Нахапать побольше денег и пропить их с бл…ми! Нет, езжай-ка ты, брат, в Москву – там всё гораздо проще и дураков куда меньше. Начнешь петь свои стихи под гитару – тебя быстро заметят, помогут, продвинут, и ты, того глядишь, вскоре станешь вторым Высоцким!

Теперь же, когда страшные черные тучи сгустились надо мной уже очень по-серьезному, все мои бывшие “друзья” и советчики благоразумно помалкивали… Да оно и понятно: ну кому нужно подставлять собственную задницу ради какого-то там институтского поэтишки-безумца?! Таких бардов вокруг – хоть гусеницами танков дави, и все равно всех не передавишь – так их вокруг развелось много! Слишком много! Сотни. Если не тысячи! А науськивала против меня их всех, этих активистов, куратор нашей группы хохлушка Татьяна Борисовна Ткаченко. Эта дамочка была всего-то на 3-4 года старше меня, но уже была кандидатом наук, выделялась невиданным апломбом и сначала настойчиво пыталась меня перевоспитать. Так сказать, гуманными способами влить меня опять в ряды союзной (комсомольской) молодежи. Когда же ее жалких “педагогических” талантов на это не хватило, то она вдруг предприняла решительный  и безжалостный демарш – организовала массированную травлю моей персоны! Выявила на свет собранное против меня огромное и страшное вышеупомянутое досье, состоящее из моих же стишков! И меня благодаря ее стараниям и при мощнейшей поддержке сознательных комсомольцев из института фактически выгнали! Всего-то за МЕСЯЦ до выпускных государственных экзаменов… Высокая комиссия во главе с самим ректором института Наймушиным сказала мне сурово:

– За все твои выходки ты не достоин получить диплом! Не имеешь права носить высокое звание СОВЕТСКОГО УЧИТЕЛЯ! Но окончательно добивать мы тебя все-таки не станем. Дадим тебе шанс исправиться – поедешь в самое дальнее село в самом дальнем районе нашей области, отработаешь там годика три-четыре, проявишь себя, привезешь нам оттуда отличную характеристику, вот тогда и посмотрим… Может, тогда и допустим тебя до выпускных экзаменов… А пока диплом ты не получишь! Потому что учителем называться не достоин! Ты – оппортунист!!! Всё твое поведение – сугубо антисоветское! Так что до свидания!

И хорошо, что тогда я отделался хоть так… малой кровью… Как говорится, спасибо, что живой…

И только огромные связи моей мамы, которая за десятки лет своей работы в нашем городском засвияжском роддоме лечила почти всех жен почти всех высоких городских и областных  начальников, принимала роды у их дочерей и внучек – только именно одно ЭТО позволило мне получить этот злосчастный поганый учительский диплом, который мне в жизни так никогда потом в серьезном плане и не пригодился… Впрочем, если говорить уже совершенно честно и откровенно, то ненавидеть и презирать комсомол, институт, кураторшу Ткаченко и всё прочее мне, конечно, нужно и можно. Но в то же время следует и ПОБЛАГОДАРИТЬ их за безжалостную ГНОБЛЮ моей маленькой серенькой абсолютно безвредной для великого государства персоны. Ведь именно благодаря стечению всех этих факторов, в условиях страшной моральной ДАВИЛОВКИ и упорного всяческого сопротивления ей я в конечном итоге и стал писателем! И какую-никакую славушку-отравушку все-таки от этого факта потом испытал!.. Но в юности это была такая нервотрёпка и унизиловка, такая грязь и гной, что до сих пор вспоминать об этом мне противно и тошно!

Между прочим под влиянием эмоций, переполнявших меня в те дни, я накатал жалобу не куда-нибудь, а прямиком в обком партии – в нынешние времена сие заведение называется “губернская администрация”. Описал в этом письме обстановку доносительства друг на друга и самой натуральной бериевщины, царящей в нашем педагогическом институте. Что студенты, и особенно исторического факультета, постоянно слышат от преподавателей и комсомольских активистов в свой адрес дикие обвинения – “антисоветчик”, “оппортунист”, “клеветник на советскую власть”, “диссидент”, “идейный пособник Сахарова и Солженицына”  и т.п. В то же время институт не учит ничему тому, что потом студентам может пригодиться в реальной их работе с реальными детьми. Знания студентов чисто начётнические, для школы совершенно не нужные.

И я с надеждой ждал хоть какой-то реакции на этот мой вызов из верхов…

Так прошел месяц – установленный законом срок, в течение которого власти ОБЯЗАНЫ давать ответ на письменные обращения граждан. Но никто на эту мою жалобу отвечать и не подумал. На меня повсюду по-прежнему был ноль внимания! Тогда, возмущенный, я пришел в обком партии уже лично и заявил милиционерам на входе, по поводу чего я явился. Они очень долго что-то там выясняли по телефону, переспрашивали число, когда я отправил мое письмо, мою фамилию. И наконец все-таки проводили меня в какой-то кабинет, в котором, до сих пор прекрасно помню, за длинным столом сидела чиновница по фамилии Кудинова и рядом с ней “комсомолец” лет 35-ти. Я сел напротив них.

– Ну? Что будем делать?..- с тяжелым вздохом спросила Кудинова не меня, а комсомольца.- Как будем на ЭТО реагировать?- и она потрясла в руках моим письмом.- Все сроки реагирования давно вышли.

И тут комсомолец вперил в мою фигуру свой тяжелый взгляд и вдруг начал атаку именно на меня:

– Вы понимаете, КУДА вы пришли?
– Понимаю.
– Куда?
– В обком партии. А что?
– А вы член ВЛКСМ?
– Угу. Член. И -что же?
– Так почему же вы пришли в высший областной партийный орган в ТАКОМ виде?!

Я оглядел себя… Вид у меня был вполне нормальный.

– В каком? – не понял я.
– Вы пришли сюда, к нам – без комсомольского значка!!!

Мне стало не по себе. Продолжалось то же самое издевательство и, говоря народным языком, МОЗГОДРЮЧЕСТВО, которое было обычным делом в институте – там бабы-комсомолки сначала придирались к какой-нибудь совершенно незначительной мелочи в поведении обвиняемого, прямо тут же, у всех на глазах мгновенно раздували, расфуфыривали эту мелочь до невероятных размеров!!!  И, если в ответ обвиняемый испуганно мямлил что-то глупое и невнятное, то они все дружно по команде начинали коллективно долго, со всякими такими-сякими вывертами и наворотами упорно, тщательно, с выворачиванием души и нервов вытирать об этого человека свои грязные холопские ноги! Этот поганый партийно-комсомольско-иезуитский прием был мню уже давно хорошо изучен. И это меня сейчас просто взбесило!

– Ну и что!- ответил я великовозрастному комсомольцу-переростку.
– Как это – “что”!!!- от праведного возмущения он аж покраснел.
– А так… Значок у меня остался на другом костюме. И что ж из этого?
– Как это на другом!- наступал он на меня.
– А вот так, на другом!- так же на повышенных тонах отвечал ему я.
– Ну знаете! У меня тоже несколько костюмов, но на КАЖДОМ  у меня есть комсомольский значок. Потому что для комсомольца это – СВЯТОЕ!!!

Нужно особо отметить, что партия продвигала наверх по своей особой и строго привилегированной карьерной лестнице вот именно таких сволочей и демагогов. Интеллектуальных убожеств. Людей абсолютно серых и невзрачных, скудоумие которых было видно еще издалека и с первого же взгляда. Но – людей, надо честно признать, с очень и очень подвешенным языком – чтобы они умели долго и красиво трепаться на собраниях и тем самым якобы “зажигать” народные массы! И вот теперь один из таких партийных выбл…дков допрашивал уже и меня!

– Святое?- в открытую усмехнулся я над его словами.
– Да!- пылал праведным гневом комсомолец.- И если вы с откровенным вызовом не носите значок ПОВСЮДУ, то тем самым вы ДЕМОНСТРАТИВНО исключаете себя из членов ВЛКСМ! Вот так!
– Нет! Мы – что? Собрались здесь обсуждать мой значок или мою жалобу?- повысил я голос еще более.
Но и комсомолец, видя мое упорство, продолжал наступать:
– Я в ответ на такое ваше возмутительное поведение имею полное право прямо сейчас же, вот здесь, прямо в этом вот кабинете созвать бюро обкома комсомола, и мы немедленно исключим вас из комсомола – вот чего вы добиваетесь! Хотите? Я сделаю это! Нет, вы действительно ЭТОГО добиваетесь?!

Но и я тоже был уже не из пугливых – за пять лет прошел прекрасную школу комсомольского сволочизма и не отступал со своих позиций ни на шаг:

– Нет, мы – что? Собрались здесь обсуждать мой значок или мою жалобу?
– Одно другому не мешает. И прежде всего я хочу добиться от вас внятного ответа: где ваш комсомольский значок?!
– А я вам внятно объясняю, что оставил его дома на другом пиджаке. И где это в уставе ВЛКСМ написано, что я ОБЯЗАН носить значок везде и всюду?! Где? Покажите мне это место!
– Да. Про это конкретно нигде там не написано. Но ЭТО вытекает из самой сущности комсомола! И то, что вы пренебрегаете своими комсомольскими обязанностями, яснее ясного характеризует ваш морально-политический облик. Вы сознательно выделяете себя как особую, не комсомольскую личность из общей единой молодежной среды!
– Ну и пускай характеризует! Но прежде чем вы ТУТ исключите меня из комсомола, по уставу исключить меня сначала должна первичная организация, в которой я все эти годы состоял. А вы можете лишь одобрить ее решение. Ну, давай, собирайте собрание моей первички!

Был уже июль месяц, итоговые госэкзамены давно закончились, дипломы выпускникам вручены, самодельная, местного пошиба – по примеру медицинской клятвы Гиппократа – “Клятва ульяновского педагога” была торжественно произнесена, и теперь все разъехались кто куда и уже навсегда – так что иди теперь, разыскивай их всех… Если даже обком комсомола, из принципа, и попытается это сделать, то большинство членов моей первички в ответ только покрутят пальцем у виска и ухмыльнутся:”Ха! нашли дураков!” Им эта комсомольская жизнь обрыдла еще там, в пединституте. Наконец-то они вздохнули от нее спокойно. И они не козлы начинать ее снова.

Комсомолец понял, что тут он попал впросак… Что ни напугать, ни исключить из комсомола меня ему не удастся… И Кудинова, долгое время с интересом и надеждой ожидавшая, чем закончится наша перепалка, с огорчением увидела, что объегорить меня своей болтологией у них все-таки не получается. И она успокоила комсомольца всего лишь одной фразой:

– Ну ладно… попытаемся разобраться… Итак,- спросила она меня,- чем же вы недовольны? На что конкретно жалуетесь?
– Как это на “что” – изумился я.- Я же в письме всё ясно изложил.
– А вы изложите еще раз, теперь уже словами. Из письма нам ясно только одно: вас возмущает, что вас обзывали “диссидентом”. Так? – с ехидной улыбочкой спросил комсомолец.
– Так. А разве этого мало? И возмущает не только это.
– В что еще?

Я попытался было рассказать ему о бессмысленности всей системы подобного “высшего образования”, в результате которого студенты только бесконечно на лекциях пишут-пишут, а реальных детей и школы не видят вообще. И в итоге выпускаются фактически неучами, ничего в педагогике не смыслящими. Но зато обученными мастерским приемам морального аутодафе! Но комсомолец продолжал ухмыляться и вдруг сказал, обращаясь к Кудиновой:

– Вот ведь какой он умный! Вся страна, всё передовое советское студенчество как единый трудовой лагерь учится по системе, утвержденной министерством образования.

Опробованной и отточенной на практике в течение ДЕСЯТКОВ  лет. И все эту советскую систему считают лучшей в мире! Изучать ее к нам приезжают даже американцы!!! И только ему ОДНОМУ, какому-то неизвестному Воронину, вдруг она стала не по душе! Вот ведь какой критикан нашелся! Ну, если она вам так не понравилась, вот и шли бы учиться в другой вуз – не педагогический. Так вы – не-ет! Гнули свою линию. На зло советской власти отсиживали лекции. Собирали компромат на преподавателей и членов своего коллектива. А когда вас наконец-то разоблачили, тут-то вы и прицепились к тому, что вас ваши же товарищи-комсомольцы называли “диссидентом”. А, может, они вовсе не зря приклеили к вам это определение, а? Ну, сознайтесь хотя бы самому себе! Честно! Ведь не даром?.. А! Ну же!

Я понял, что этому коммунистическому бреду не будет конца…

В общем диплом мне тогда все-таки дали, хотя и постарались отыграться и устроили мне вместо экзаменов самую настоящую публичную экзекуцию!

Но, получив диплом, я тоже в свою очередь не остался в долгу и в ответ на все мои унижения показал государству и всей местной педагогической системе-коммунистической мафии огромную, мягко говоря, фигу и не только не поехал в эту самую ореховскую среднюю школу Радищевского района, но и вообще хрен положил на всю их с…аную педагогику!

Нужно особо, для истории, отметить, что эта наша выше уже упомянутая курсовая кураторша Ткаченко (мы все про меж собой коротко и панибратски называли ее “Танечкой”) долгое время оставалась бобылихой – была она некрасивой, замуж ее никто не брал, и наконец на ней все-таки женился мой одногодок и однокурсник  Александр (фамилию уже и не помню). Этот Александр был племянником той самой Доры Моисеевны Сандлер, которая является героиней моей повести “Гадик”. Вот ведь как жизнь круговертит… А моя мама и Дора Моисеевна всю жизнь были коллегами и большими подругами. И я сам Дору Моисеевну прекрасно знал еще с детства, потому что мы тогда жили рядом с родильным домом, я, будучи ребенком, приходил под окна маминого кабинета по несколько раз в день, и мама, и Дора Моисеевна, и многие другие врачи и медсестры угощали меня то конфетами, то пирожками, то чаем. И я Дору Моисеевну в ответ тоже очень любил – за ее добрую улыбку, мягкий характер и вообще это была очень милая прекрасная женщина. Светлая ей память!

Но продолжу про институт…

Потом, после получения диплома, меня вызывали в прокуратуру и требовали написать объяснение, почему я так и не поехал в эту самую трижды проклятую ореховскую школу. Времена, надо сказать, были очень грозные! Андроповские! И мне за мое такое своеволие грозило довольно серьезное наказание! Но мамины связи помогли мне отбояриться на этот раз уже и от прокуратуры.

Мама спасала меня всегда! И везде. Мама. Одна только мама! Благодаря только ей одной я не потерял себя еще тогда, в юности. Хотя мне в тот противный 1984-й от рождества Христова было уже 23 года. Какая же это юность? Это уже более чем просто молодость. Это – уже ранняя зрелость… И моя серьезная жизнь начиналась так неудачно… так плохо… Впрочем и дальше было ничем не лучше… Ничего не складывалось… Увы, ничего…

И вот после всех этих вышеописанных перипетий передо мной во всей своей остроте встал вопрос: кем же мне теперь работать? Я-то раньше по своей наивности и коммунистической, комсомольской убежденности все-таки еще продолжал свято верить, что в нашей советской стране всем честным и образованным людям действительно все двери открыты! Но жизнь оказалась куда более страшной!.. Меня не брали НИКУДА! Абсолютно НИ-КУ-ДА!!! Как какого-нибудь зэка… Как отверженного и прОклятого всем обществом изгоя!..

Я попервоначалу обошел различные редакции местных газет, и везде мне отвечали:

– Кто вы по образованию? Ах, учитель? Вот и идите работать туда, по какой специальности диплом вам дали – в школу! Учительствовать. А нам нужны ПРОФЕССИОНАЛЫ! Закончившие вуз по специальности “журналист”. А не какие-то там пИдагоги. В крайнем случае нам подошел бы человек с дипломом учителя литературы – он хоть, мы точно знаем, уже неоднократно на практике проверили, умеет писать. А историк – это вообще НИЧТО! Это как бы и не профессия… А так… что-то такое… невнятное… только для общего развития… Ваше место только в школе. Ну, в крайнем случае попытайтесь сходить в библиотеку. Может, туда вас возьмут… При их-то грошовой зарплате там всегда людей не хватает… работают одни только женщины. Да и то навряд ли и туда возьмут. Там тоже теперь нужны только профессионалы с сугубо профильным библиотекарским образованием – таково стало требование нынешнего законодательства! Это раньше, еще при Сталине, брали, куда угодно – лишь бы у человека были корочки о высшем образовании. Потому что все вокруг были вообще безграмотные или в лучшем случае с семилеткой. Теперь же – нет! На всё нужна строго СВОЯ вузовская специализация!

Наконец я вроде бы договорился с малюсенькой газетенкой, принадлежавшей городскому трамвайному управлению. Там тоже была такая мизерная зарплата, что на нее не шел никто. И тамошний главный редактор очень обрадовался, что я – мужчина, потому что у него в газете работали только  две 20-летние девочки. Но сказал:

– Мы тебя впервые видим… Знать не знаем, кто ты такой. А работа крайне ответственная! Связана с идеологией. А идеология в наше время – это… В общем сам понимаешь!
– Понимаю,- согласно кивнул я.
– Так что прежде чем принять тебя, мы позвоним в твой пединститут, спросим про твои достижения там… Всё перепроверим… В общем приходи денька через три…

Я был уверен, что никуда этот самый главред звонить не станет, что он только так… запугивает меня – для острастки… для начала. Потому что какая может быть идеология в газете для тупых трамвайных водителей и слесарей? Условия труда слесарей в депо такие никудышные, а зарплата извечно такая унизительная, что туда идут только те, кого не берут уже никуда – горькие пьяницы и прогульщики.

Поэтому через пару дней я пришел к главреду в полной уверенности, что меня немедленно прямо сегодня же примут в штат. Но на этот раз главред посмотрел на меня уже почти с нескрываемым испугом и сказал:

– Нет! Мы уже приняли человека! Место занято. Так что извините… До свидания!

“Значит, все-таки в институт звонил и насчет меня сверялся, гад! И я представляю – ЧТО там ему про меня наплели!..” – понял я, и больше ни слова не говоря, развернулся и, гордо подняв голову, ушел.

Вот так опять я остался ни с чем…

Наконец я унизился до того, что пришел в отдел кадров нашего трижды проклятого вонючего, промасленного и задрипанного ульяновского автозавода. Там работать было вообще НЕКОМУ! В прямом смысле этого слова – настолько этот завод был грязным и удушенным масляным, бензинным, сольвентным, ацетоновым и прочим перегаром, который темными облаками скапливался под черными страшными крышами цехов, опускался до голов рабочих, и там просто нечем было дышать. Настоящий концлагерь! Работать там было чистейшим самоубийством! Этот завод был как бы местом ссылки самых тупых и несчастных рабочих и инженеров. Более умные и удачливые устраивались на более чистых соседних предприятиях, которых вокруг при советской власти было море разливанное! И все они успешно работали и приносили прибыль. Пока их не убил своими “реформами” прекраснодушный мечтатель-русофоб Егор Гайдар. Тот самый, дочь которого потом сбежала из России в фашистскую Украину и стала замом губернатора в Одессе – той самой, в которой нацисты-бандеровцы  в мае 2014 года заживо сожгли в Доме профсоюзов более ста человек!

Когда городских рабочих на автозаводе стало не хватать, то их начали набирать уже в соседних деревнях. Круг охваченных деревень расширялся до бесконечности – в том смысле, что рабочих привозили уже из сел, которые находились и за 30, и за 40 километров от города. И каждый день, не жалея никаких денег, их возили туда-обратно по полтора-два часа, потому что необходимо было выполнять государственный план по выпуску автомобилей любой ценой! А эти “уазики” сотнями тысяч ежегодно поставлялись и в село, и в армию, и даже за рубеж – в ГДР, в Венгрию, Болгарию, в Чили, Венесуэлу, в Аргентину, в Египет, Индию и еще в десятки стран. И их, этих относительно дешевых, по сравнению с американскими и немецкими, советских джипов-вездеходов все равно жутко не хватало. Так что возить людей в цеха готовы были хоть за сто и даже двести километров – лишь бы эти людишки работали. Тем более бензин в те годы стоил сущие копейки, лился, как вода. Доходило до того, что иногда “лишний” бензин, когда бак машины был заполнен под завязку, шоферы просто выливали на землю… Да, было и такое… Когда-то мы жили при самом настоящем коммунизме!
Когда рабочих стало не хватать уже и в деревнях, то на автозавод начали привозить солдат-срочников из стройбата. И каждое утро этих самых настоящих рабов, в прямом смысле слова заключенных – но только не в тюрьму, а в армию – привозили из казармы в цеха, где заставляли работать на самых грязных и опасных участках. Использовать труд этих несчастных было очень выгодно – ведь им не нужно было доплачивать за вредность, за переработку в субботу, воскресенье и праздники, за всякое такое прочее (на этом заводе ради перевыполнения государственного плана в выходные работали ВСЕГДА). Ведь рабы они и есть РАБЫ – работают реально за бесплатно, за голую пайку, за миску жидкого супа с куском хлеба… Именно с тех пор слово “стройбат” стало в народе навечно презираемым!

Здесь же вкалывали и так называемые “химики” – так в народе называли условно заключенных, т.е. тех, кто за незначительное преступление был осужден, но все равно оставался на свободе до той поры, пока не совершит новое преступление или полновесно не отбудет свой срок черным работягой на заводе – и опять же на самых опасных и страшных участках, где добровольно ни за какие деньги дрючиться не соглашался уже никто, даже невольники-стройбатовцы. Жили эти “химики” в страшных загаженных общагах, куда и заходить-то всем нормальным людям, не “химикам”, было опасно! Там все пили по-черному! Проживавшие там смазливые молодые бабы-“химички” и даже старые дряблые шмары-страхимодины почти все поголовно были проститутками. Драки и поножовщина в общагах были явлением постоянным и регулярным. Эти зэковские порядки “химики” с места ночевки, из общаг, переносили и в цеха, и горе было тому бригадиру или мастеру, а то даже и начальнику цеха, который не находил общего языка с такими подчиненными и начинал требовать от них слишком уж по-серьезному. Такого “бугра” тут же ставили на место – устраивали ему мордобой прямо “не отходя от кассы” – где-нибудь в темном углу цеха или на крайняк вне завода, на улице.

Когда же не стало хватать даже родных российских “химиков”, то принялись завозить уже и вьетнамцев. До тех времен про этих маленьких и желтых азиатов у нас и знать не знали, и в лицо живьем никогда не видели. А тут их как-то вдруг, всех разом, целыми вагонами и самолетами понавезли столько, что завод тут же стали называть “вьетнамским”. Потому что их нещадно эксплуатировали только на автозаводе, нигде более их не принимали. Впрочем работягами вьетнамцы были никудышными – потому что все поголовно были крайне хитрыми и ленивыми прогульщиками. Предпочитали не работать, а массово торговать-спекулировать всем попало! И если с понедельника по четверг они еще как-то копошились в цехах, то в пятницу все поголовно сидели и торговали на рынках.

В общем завод был страшным и диким! Клоака. Мерзость, мразь и полнейший отстой!

И я пошел на этот автозавод. Потому что идти мне было уже просто некуда… Но и там мне не нашлось места…  В заводском отделе кадров меня высокомерно спросили:

– А кто ты по профессии?

– Учитель.

– Учитель чего?

– Истории.

В ответ опять крайне презрительная ухмылка:

– Ну-у… Такого “ДОБРА” нам тут и даром не надо! Нам нужны РАБОТЯГИ! Особенно те, кто УМЕЕТ что-то делать. А что ты умеешь?
– Могу малярить, строгать…
– Мы делаем автомобили, а не столярку. И стены мы тоже не красим. Что ты умеешь делать конкретно по металлу?
– Ну… в школе на уроках труда изучали слесарное дело… токарное… немного…
– Немного… Нет! Нам нужны ПРОФЕССИОНАЛЫ высоко разряда! А не самозванцы типа тебя! Который не умеет и не хочет работать, а ищет только лёгких денег!

Еще даже не приняв меня на свой завод, кадровики уже в открытую начинали меня всячески унижать! Таков был фирменный стиль этого поганого трижды проклятого полузэковского-полудеревенского автозавода.
– Ну а шлифовщиком ты работал когда-нибудь?- продолжали в отделе кадров допрос.
– Нет.
-А токарем, заточником, фрезеровщиком, паяльщиком, сварщиком, наладчиком, газорезчиком,  слесарем-сборщиком, стропалЁм наконец работал? Запись об этом в трудовой книжке имеешь?
– Нет. Не приходилось как-то ни разу…
– Угу. Знаем мы вас, образованных… Научили вас – на свою голову! Все вдруг стали учеными. Слишком умными! А работать некому! Все умеют только других учить. А сами и гвоздя вбить не могут! Могу для тебя, ученого, предложить место корректора в заводской многотиражке. Зарплата там – только для пенсионера. НОРМАЛЬНЫЕ  люди там не работают. Если удержишься, то, глядишь, тебя начальство  заметит, и лет эдак через 20 дорастешь и до главного редактора. И до нормальной зарплаты. Ну как, пойдешь?- и он назвал такую унизительную цифру, что я решительно сказал:
– Нет! За такие деньги я 20 лет работать не буду! Это же фактически бесплатно.
– Ну, как хочешь… Мое дело – предложить, твоё – отказаться. Тогда могу предложить только грузчиком или на конвейер. Но предупреждаю сразу: там везде работают одни только “химики” и вьетнамцы. Условия – сам знаешь,КАКИЕ!.. Ну что,будешь работать рядом с этим контингентом?
– Проучиться в институте 5 лет, чтобы работать грузчиком?! Или встать рядом с “химиками”?! Хм. Вот радость! А больше ничего другого, более интеллектуального, у вас нету?
– Нет! Ничего другого для ТЕБЯ нет! Вот ведь не знали, что ты к нам пожалуешь! Не приготовили для тебя места! Вот если бы у тебя была профессия инженера – любой направленности, вот тогда да! Мы бы с радостью приняли тебя в любой цех хоть технологом, хоть энергетиком. С распростертыми объятиями! И, глядишь, уже через пару лет ты стал бы или старшим мастером, или замначальника цеха или какого-нибудь отдела. У нас грамотные люди растут очень быстро! А с гуманитарным образованием ты для нас НИКТО! Как бы и вовсе без образования… Так что до свидания!
– До свидания.
Конечно же, более-менее чистые профессии на заводе были, но они придерживались опять же сугубо для своих – для жен, дочек, сватьёв-братьёв  и всех прочих, которых у каждого начальника были кучи! И ежегодно в семьях подрастали кадры всё новые и новые. И всех их нужно было куда-то со временем обязательно уютно и денежно пристроить. Так что такие теплые и блатные места были для основной массы населения почти что секретными! А я для всех этих начальников был человеком абсолютно чужим. Инородным элементом в их собственной, сугубо местечковой, почти что еврейской “таблице мандалеева”.
Наконец один начальник всё с того же автозавода опять же через его жену, которая когда-то долго лечилась от бесплодия и потом рожала у моей мамы, узнал о моих мытарствах и как-то позвонил мне и спросил:
– Что тебе на автозаводе нужно конкретно?
– Не понял… Это – как?
– Ну, тебе нужны деньги или непыльная работа? Если деньги, то приходи, у меня в цеху ты их будешь грести лопатой! Только работай! Не ленись. Если же ищешь что-то непыльное, нетяжелое, то это не ко мне. У меня для такого случая для тебя ничего не припасено. ТАКИЕ места у нас люди высиживают десятилетиями! И то сугубо по блату! Да и то не все.
– Ладно,мне нужны деньги!- согласился я.
– Тогда жду тебя завтра в восемь ноль-ноль в обрубочном цеху. Его ты найдешь быстро – он сразу за литейкой, там из трубы все время идет черный дым, она на весь завод одна такая, не спутаешь ни с чем.
И я пришел… В этот добровольный концлагерь и ужас!!!.. Из литейного цеха в обрубочный через подвал тянулась стальная конвейерная лента. По ней прямиком из печей поступали только что выплавленные и еще горячие заготовки, спеченные в цепочки по пять-семь штук. И эти цепочки нужно было разбивать на отдельные детали. Была уже поздняя осень, и старые толстые бабы в черных от копоти фуфайках, в прокопченных платках, с “намордниками” на лицах работали молотобойцами – огромными молотками, чуть ли не кувалдами, беспрерывно били по этим “спёкам”, раздробляя их на отдельные куски. Черная пыль-окалина стояла над ними густейшим столбом! Запах у нее был противный! И я, давно страдавший от гастрита, тут же почувствовал острую боль в желудке. Но это были еще цветочки… Это было только преддверие цеха, самое его начало. Тут еще гулял сквозняк с улицы, приносивший свежий воздух, и можно было более-менее нормально дышать. Дальше вообще начинался советский дахау-бухенвальд-освенцим! В огромном цеху крутились десятки наждачных кругов. Над ними клубились густые облака уже не черного, а белого цвета. Это висела в воздухе наждачная пыль. Никакая вытяжная вентиляция, никакие намордники от нее не спасали. Здесь нужны были уже противогазы. И даже кислородные маски с отдельным питанием от кислородных баллонов. Но рабочим на вредные и даже крайне опасные условия труда было глубоко наплевать! Именно эти вредные условия их и устраивали.
– Поработаешь здесь 15 лет – заработаешь “вредность”, как у газосварщиков,- объяснил мне один из мужиков, которого я спросил, в чем смысл здесь так нещадно убиваться.- А с “вредностью” выйдешь на пенсию на пять лет раньше, чем все. Вот только  за одно это тут и вкалываем.
“Ну да… ну да…- подумал я про себя,- если только ты до этой пенсии вообще доживешь…” От наждачной пыли в легких образуется самая настоящая корка, как от цемента. Мама как-то, еще в моем раннем детстве, привела меня в рентгенкабинет в нашей больнице и показала мне снимки лечившихся у них таких рабочих-легочных хроников. Там, на рентгеновских снимках, вместо белых полупрозрачных овалов лёгких были сплошь серые “ниточки”.
– Это – альвеолы,- объяснила мне мама.- Они все заполнены пылью. Ее оттуда не вытравишь уже ничем. Это – уже смерть! Таким людям просто нечем дышать – они реально задыхаются! Нормальный воздух у них до крови не доходит. Люди дышат не кислородом, а своим же углекислым газом, который так и остается у них в забитых альвеолах. Такие больные сначала синеют. Потом их легкие перестают функционировать вообще, в них начинается как бы гангрена. Больные кашляют кровью и кусочками отмирающей ткани. Но это не туберкулез. Это – силикоз. Это – легкие всех шахтеров, строителей, которые всю жизнь проработали с цементом, литейщиков и рабочих с нашего автозавода…
С той поры слово “УАЗ” – ульяновский автомобильный завод – я воспринимал как синоним слов “кладбище”, “смерть”, “могила”…
И вот теперь уже и я сам оказался в одном ряду с этими добровольцами-смертниками… Таковой была страшная советская реальность… Светлый социалистический путь…
– А какая у вас зарплата? – спросил я рабочих-обрубщиков.
– Не жалуемся!- ответили они.-Начальство нас тут не обижает. Даже если всю смену будем работать шаляй-валяй, то все равно 350 рэ у нас в кармане всегда! А при нормальной работе так у нас выходит иногда и до 450-и! А пусть попробуют платить меньше – мы все тут же отсюда убежим. За меньшее не хрен тут делать!
“Если получать по 450 в месяц, то уже через год можно купить кооперативную квартиру! Ни в чем себя при этом не ограничивая – ни в питании, ни в отдыхе”- подумал я. Потому что билет на поезде до Крыма стоил в те годы около 30 рублей на человека в один конец. За сутки проживания в частном секторе хозяева там брали с человека 1 рубль. Где-то полтора рубля в день уходило на питание в столовой. Так что за 400 рублей семья из трех человек могла провести на море 20 дней, мало в чем себя ограничивая.
500 рублей при Брежневе было официальной зарплатой члена ЦК КПСС! Обычный квалифицированный врач с десятилетним стажем и с 5-6 ночными дежурствами получал не более 250 в месяц…
Я попробовал поднять некоторые из деталей, которые лежали в бункере. Самая легкая из них весила 10 килограммов, самая тяжелая – 45! Я ее еле приподнял. Рабочие в ответ только рассмеялись – они вертели такие перед наждаком, как детские игрушки! Да еще с такой скоростью, что они прыгала в их руках, как резиновые мячики! Со стороны всё это выглядело пустяшной забавой. Легкой разминкой штангиста-супертяжеловеса. Но на самом деле было трудом адским! Потому что подобных стальных и чугунных деталей каждому из них приходилось поднимать и во все стороны переворачивать минимум по две-три сотни штук за смену, плотно прижимать их руками и пузом к кругам, стачивая с заготовок “наплывы”, “припёки” и огромные заусенцы.
– Ничего!- подбодрили они меня, увидев мою слабость.- Это только с первого раза кажется тяжело. Мы тоже с этого же начинали. А потом – ничё. Попритерлись. И ты быстро попривыкнешь. Будешь ворочать эти “дуры” быстрее нашего. Тут каждый из нас за смену по 15-20 тонн тягает. И ничего. Только давай-давай! Чем больше – тем лучше. Мы тут на сдельщине.
– Ну как? Будешь у меня работать?- спросил меня начальник цеха в конце моей “экскурсии”.
– Подумаю…- ответил я уклончиво.
Умирать от силикоза за эти 400 рублей мне вовсе не хотелось
– Ну, думай, думай… – ответил мне начальник. – Если что – звони. Возьму тебя в любой момент. Мне рабочих постоянно не хватает.

Он еще “забыл” добавить: “Рабочие здесь мрут, как мухи!”

Конечно же, устраиваться сюда я и в мыслях не держал.
Ради любопытства я заглянул и в соседнюю литейку. Несмотря на солнечный день, здесь было темно, как глубоко в пещере. Тусклые прожектора и фонари высоко под потолком не давали почти никакого освещения. Их лампочки и стекла не протирались тыщу лет – наверное, с момента строительства этого здания пленными немцами где-то примерно в 1943 – 1953-м годах. Именно в это десятилетие – после Сталинградской битвы и до самой смерти Сталина – труд пленных немцев массово использовался на восстановлении народного хозяйства, пока их наконец при Хрущеве всех массово не вернули на родину.

Дальний конец огромного цеха тонул в копоти и гари, которые вечно висели тут в воздухе сплошной черной вуалью. Изредка, как из тумана, появлялись какие-то черные люди в огромных робах и быстро исчезали. От несусветного грохота закладывало уши! Это бились о наковальни десятки тяжеленных стальных форм, заполненных черной сыпучей специальной формовочной землей, похожей на песок. В этих формах земля утрамбовывалась и после этого поступала уже в печи.

И это был ад!

( Конец первой части).