«Ну, ты как будто только что из кадушки вывалился, — засмеялся Орехов. — Сейчас идёт делёж денег. Грач говорит: строю ферму за половину сметы, точно к сроку. Другая половина напополам: одна председателю колхоза, другая прорабу, то есть ему, грачу…»

От ведущего.

Предлагаю читателям документальные сюжеты писателя Николая Полотнянко. Уж кто-кто – а он-то прекрасно знает  – я бы сказал так: все улицы, переулки, тупики  и заулки симбирско-ульяновского бытия…

Ну, и всех действующих лиц, разумеется.

Проза Полотнянко иронична, с прошлым  он расстается  улыбаясь.  И это, наверное, правильно –  ибо еще Карл Маркс заметил: «Человечество смеясь расстается со своим прошлым».

А Максим Горький подчеркнул: «В карете прошлого никуда не уедешь».

Вчитываясь в мемуары Н.Полотянко – и сверяя с ними сегодняшнее наше житье-бытье –   понимаешь что: многие наши современники все еще пытаются в «карете прошлого» скакать и по сей день..…

Увы, увы!

Ж.М.

Николай Полотнянко

 

Грачи прилетели

 

Эту известную всякому мало-мальски образованному русскому человеку фразу, ибо это было название картины русского художника Александра Саврасова, в совсем новом и необычном контексте я услышал от инспектора по оргнабору рабочей силы в отдалённые районы СССР Николая Васильевича. Да, он именно так серьёзно, без всякой ухмылки и произнёс: «Грачи прилетели!..»

— Это точно! — подхватил охотовед Орехов. — Сёдни зашёл в ресторан кружечку бархатного вешкаймского испить, гляжу, а в боковушке для начальства два грача гыгычут. Прилетели, точно прилетели…

Я никак не мог взять в толк, о чём говорят охотовед и инспектор. О каких грачах?.. Стояла середина февраля, в широкие окна райисполкома барабанила настоянная на почти сорокаградусном морозе метель, а тут откуда-то взялись два грача, да таких, что оккупировали ресторанную боковушку, в которую доступ был от председателя колхоза и выше. Но то была номенклатура.

— А коржевский профессор был?.. — поинтересовался Николай Васильевич.

— Был вместе с председателем райпотребсоюза…

— Ну вот, — удовлетворённо засмеялся Николай Васильевич. —Значит, первые гонцы весны явились, на крыльях весну принесли. Теперь уже точно скоро таять начнёт. Готовь охотовед ружьё для нашего коменданта (то есть меня), скоро поедем на тягу, вальдшнепов слушать…

— А что за грачи? О ком вы толкуете?..

Мои сослуживцы по райисполкому переглянулись, охотовед подошёл к двери и запёр её на ключ, а Николай Васильевич ловко одной рукой открыл чекушку, разлил водку по стопарикам, мы выпили, открыли дверь, закурили, и Николай Васильевич заговорил, сторожко поглядывая на дверь.

— До весны всего неделя осталась. А весна, это не только посевная, но и начало строительства. В каждый колхоз и совхоз деньги выделены: там ремонтную мастерскую надо достроить, там ферму сварганить, там клуб или другой культурный очаг, здание электроподстанции…

— А дороги! — воскликнул охотовед. — У нас асфальт держится полгода, не больше, каждый год класть надо новый…

— Государство у нас богатое, — продолжал Николай Васильевич, — а рабочих рук не хватает. Вот и летят к нам с юга грачи, а за ними бригады шабашников подтягиваются из Армении, Дагестана, Чечни, словом, оттуда.

А дело было в Инзе, в 1973 году. В городке был древзавод, диатомовый комбинат, ещё несколько предприятий, работали они ни шатко, ни валко, заработки на них были мизерные, и, конечно, мастеров на все виды строительства можно было набрать тут же в Инзе на привокзальной площади.

— Эта, брат, политика не устраивает тех, кто распоряжается деньгами, — пояснил Николай Васильевич. — я  вот плотник и столяр хоть куда. Ты дома у меня был?.. Значит, видел, что я умею. А пенсионеры?.. Худо ли за лето тысяч пять-шесть заработать… Так не дают. Ни русского, ни татарина, ни мордвина, ни чуваша не допустят к денежной работе. А вот армянина, чеченца целыми бригадами трамбуют.

— Значит, эти грачи прилетели, чтобы организовать фронт работ?

— А зачем же?.. Сейчас главное ухватить денежные объекты, сечёшь?

— Нет, — честно признался я.

— Ну, ты как будто только что из кадушки вывалился, — засмеялся Орехов. — Сейчас идёт делёж денег. Грач говорит: строю ферму за половину сметы, точно к сроку. Другая половина напополам: одна председателю колхоза, другая прорабу, то есть ему, грачу.

— А коржевский  профессор причём,  да  и кто это? — вспомнил я

промелькнувшее в разговоре упоминание о какой-то незаурядной личности,  попавшей в почти неприступную боковушку.

— Это, брат, человек из легенды. Перед ним разведчик Зорге ребёнок.

— Что, он разведчик?

— Какой разведчик. Обыкновенное лицо кавказской национальности. Да пусть лучше Николай Васильевич расскажет, он партийный, а на партсобраниях профессора не раз пропесочивали…

— Что было, то было. Меня по ранению демобилизовали. А кому в Инзе нужен лётчик без руки?.. Вот и определили сюда в райисполком. А «профессор» объявился у нас в 1946 году. За ним и дело на него пришло в НКВД. Мне тогдашний начальник райотдела и приоткрыл его подноготную. Словом, присвоил, наш «профессор», будучи ротным санинструктором, диплом убитого на поле боя военврача. Фамилии у них оказались схожими. А тут отступление, наши драпали к Сталинграду в 1942 году, неразбериха. Приткнулся в медслужбу санитарным врачом, вошебойками командовал, и к концу войны стал ажно начальником санитарной службы общевойсковой армии. Полковник, едрит твою в корень!.. А после войны сразу началась кадровая проверка: кто таков, откуда диплом. Он под трибунал угодил, но тут всем, кто химичил, прощение вышло, уж больно много их набралось, десятки тысяч липовых офицеров. Вымели их из армии, а он с женой явился к нам в Коржевку, она родом оттуда. Устроился в участковую больницу и повалил к нему народ, старухи особенно. Вот они и окрестили его «коржевским профессором».

Подивился я немало на этот случай, но вскоре переехал в Ульяновск, стал работать в комсомольской газете, которую в начале 90-х годов тоже один прилётный «грач» приватизировал. Но сначала закончим о строителях. Каждую неделю я бывал от газеты в командировках то в одном, то в другом районе области, и в каждом колхозе видел бригаду «прилётных» строителей. Работали они вроде неплохо: и стены ровные выводили, и асфальтировали дороги, правда, таким тонким слоем асфальта, что он наматывался на колёса грузовиков и держался всего несколько месяцев. Но это всё была видимость хорошей работы, поскольку в её основе лежала туфта и надувательство.

Вот, хотя бы один пример. Перед инзенским райисполкомом при мне закатали асфальтом большую площадь. Весной этот асфальт уплыл вместе с водой. Года через четыре я встретился в Сурском с председателем колхоза, которому в августе во время уборки приспичило ехать в отпуск на Чёрное море.

— Юг денежки любит…

Он ухмыльнулся и достал из портфеля пять пачек десятирублёвок, всего пять тысяч рублей.

— Мой грач узнал, что я отдыхать собрался и, заметь, без моей просьбы, приволок в клюве на карманные расходы.

Но вот ведь какое дело: бдительная милиция на моей памяти никого не схватила за руку. Сейчас воруют с аппетитом, открыто, тогда воровали келейно, по-тихому. У каждого времени свои жулики.

 

 

Чревовещатель

 

В начале 1970-х годов КПСС озаботилась проверкой своих рядов — началась компания по обмену партийных билетов. Подобные мероприятия проводились и раньше, но тогда это была не просто замена одних бумажек на другие, а самая настоящая чистка рядов. И партийцы, и беспартийные могли выдвинуть претензии, а то и обвинения против любого члена партии. Например, на председателя Госплана А. Вознесенского, расстрелянного в конце 1940-х годов, обрушилась уборщица с обвинениями, что он невнимателен, порою груб с низшим персоналом. И член ЦК ВКП (б) публично каялся. Вот такие были ужасы. Хотя для жанра короткого рассказа цитирование вряд ли уместно, рискну сделать выписку из «Краткого курса истории ВКП (б)»:

«Огромное значение в этот период имела чистка партийных рядов от примазавшихся и чуждых элементов, начатая в 1933 году, в особенности же — тщательная проверка партийных документов и обмен старых партийных документов на новые, предпринятые после злодейского убийства С.М. Кирова.

До проверки партийных документов во многих партийных организациях партии царили произвол и халатность в обращении с партийными билетами. В ряде местных парторганизаций был вскрыт совершенно нетерпимый хаос в учёте коммунистов, чем воспользовались враги для своих гнусных целей, используя партбилеты в качестве ширмы для шпионажа, вредительства и т.п.».

Проверка партийных документов закончилась в 1936 году, а уже на следующий год начались репрессии. В первую очередь были расстреляны те, кто был вычищен из партийных рядов в ходе компании по обмену партдокументов. Сейчас принято осуждать репрессии, но, несомненно одно: Сталин очистил партию от тех, кто помнил, как проводились партийные дискуссии, что такое плюрализм мнений и прочие вольности по отношению к вождям пролетариата в первые годы Советской власти. Репрессии позволили Сталину построить большевиков в одну семисоттысячную колонну, где все бодро шагали в ногу и только туда, куда их посылал Сталин мановением руки.

Железная дисциплина в партии сохранялась по инерции и после смерти Сталина, но уже к концу 1960-х годов стали заметны явные признаки разложения верхушки КПСС. Был утрачен и спрос за преступления, которые совершались в больших масштабах. В южных республиках выставлялись на торги должности первых секретарей обкомов партии, первых секретарей райкомов партии, руководителей правоохранительных органов, торговли, местной промышленности, руководителей колхозов и совхозов. Рабочих и колхозников в партию загоняли, чуть ли не силком, но на приём в КПСС представителей интеллигенции существовали квоты. А партийным быть необходимо было тем, кто стремился сделать карьеру. В ход шли подкуп и блат, лишь бы получить вожделенные красные корочки.

В конце концов, напринимали столько, что запутались в учёте партийцев, и других целей, кроме подсчёта коммунистов, у компании по обмену партбилетов не было.

Ещё больший беспорядок был в комсомоле. ЦК ВЛКСМ никогда точно не знал, сколько у него комсомольцев и, после обмена партбилетов, началась компания по обмену комсомольских документов. Комсомол все свои приёмы и повадки копировал с партийных организаций. Сначала районные комсомольские вожаки вручали комсомольские билеты лично и в торжественной обстановке, потом пошла писать губерния.

И вот я приехал в Барыш в райком комсомола. Захожу в кабинет первого секретаря райкома комсомола Николая Расторгуева и вижу шеренгу молодых людей, которые уставились в угол комнаты. Оттуда раздавался уверенный голос комсомольского вожака района: «…Вручение комсомольских билетов нового образца должно нацелить вас на новые успехи в социалистическом соревновании. Будьте достойными продолжателями героических подвигов комсомольцев Магнитки, Днепрогэса, целины и БАМа…»

Голос Коли Расторгуева достиг пафосных высот, но его в кабинете не было. За его столом сидела инструктор райкома, перед ней лежала стопка комсомольских билетов. На тумбочке в углу стоял магнитофон.

«Вот это учудил, — подумал я, еле сдерживая смех. — Секретаря райкома нет, но он вроде и есть. Интересный фокус с чревовещанием»…

Молодые доярки и трактористы получили новые комсомольские билеты. Никакой радости, даже оживления на их лицах я не заметил. Они в своё время вступили в комсомол, зевали на собраниях, платили взносы. И всё это делалось ими потому, что поступать иначе было нельзя.

 

 

«Паровоз» на Венце

 

Конец улицы Гончарова, выходящий к Волге, всегда привлекал к себе внимание архитекторов, уж очень благодарное это было место для возведения скульптурного ансамбля, увековечивающего подвиг советского народа в Великой Отечественной войне. К 1965 году не сумели сделать, помешала организационная партийная неразбериха, устроенная Н. Хрущёвым, но 30-летие Победы было решено ознаменовать возведением монумента Славы. В работе над его проектом принимал участие первый секретарь обкома партии А. Скочилов. Было у него влечение к искусству. Весьма сведующие люди говорили мне, что «хозяин» посмотрел на принесённый ему на утверждение проект, затем взял карандаш и воздвиг шпиль. Архитектор поблагодарил А. Скочилова за удивительно смелое решение архитектурного памятника и, пятясь задом, выполз из кабинета.

Важным элементом памятника была скульптурная группа, расположенная на левой стороне, если смотреть на Волгу. Этот шедевр создавался на моих глазах Р. Айрапетяном. Это была группа кое-как вооружённых людей, тесно стоящих друг к другу и имитирующих движение вперёд. Плечи солдат были сомкнуты, утолщены и, увидев ещё рабочую модель, я подумал, что солдаты с большим усилием несут куда-то тяжеленную балку.

Василий Шеломов стоял рядом и неодобрительно смотрел на рабочую модель.

— Паровоз!.. — презрительно молвил он. — И такую хреноту хотят поставить на лучшее место в городе!..

Пришёл Рафик Айрапетян, стал переодеваться для работы, Василий ушёл, а я остался.

У Айрапетяна была странная суетливая манера лепки. Шлёпнет, мазнёт в одном месте, потом в другом. Затем отступит и пристально рассматривает работу, даже ладошку к бровям приложит. Иногда сядет на табуретку, иногда на корточки. Словом, горел на работе.

Заказ ему достался богатый и престижный. Чтобы его отдать своему сокурснику по Рижской академии, Алексей Моторин ловко развёл остальных скульпторов: Анатолию Клюеву дали заказ на большой памятник из бетона в Николаевке, Василию Шеломову — «бетонный» заказ в Димитровграде. Никем не оспариваемый памятник на Венце в благородном материале достался  Р. Айрапетяну.

После нескольких неудачных попыток Р. Айрапетян с трудом, но протащил свой «паровоз» через приёмную комиссию. Затея скульптора была вылеплена в натуральную величину в глине, опять была со скрипом одобрена комиссией, и затем с неё сняли гипсовую форму, которую отправили на литейный завод Художественного фонда. Специалисты завода дотянули памятник до приемлемого уровня, но недостатки, заложенные в него автором, поправить не смогли.

Несмотря на внушительные размеры, памятник кажется приземистым. Когда за Волгой встаёт солнце, вся скульптурная группа смотрится чёрной глыбой, в ней невозможно выделить составляющие фигуры. И это происходит от того, что памятник оказался никак не сопряжённым с небом, с тем огромным пространством, которое открывается с Венца.

По образцам искусства можно судить о самочувствии государства. Так вот этот «паровоз» как эстетическая данность свидетельствовал, что советская формация переживала обвальный кризис и в экономике, и в области духа. И работа Айрапетяна вполне соответствовала эпохе.

                         ****

Еще от ведущего.

Следуя  призыву календаря публикую  еще два поэтических озарения  Николая  Полотнянко   на вечную для Ульяновска тему…

Ж.М.

Николай Полотнянко.

 

   СКАЗ ПРО ЮНОГО ВЛАДИМИРА  УЛЬЯНОВА.

 

 Посвящается  коммунисту  Ю.А. Русских,Губернатору  Ульяновской области

 

-1-

 

Прошёл легчайший дождь,

Почти неуловимый,

И радуга воздвигла зыбкий мост.

Трава курится вогловатым дымом,

Чуть розовым от зноя и стрекоз.

И вспыхнувший цветеньем

Куст сирени

Дымится тоже, хоть и не промок.

Над Волгою в неясном отдалении

Пошаливает радостный громок.

И стая голубей над парком кружит,

И падает на землю с виража.

И важно ходят голуби по лужам,

И воду пьют глотками, не спеша.

Они взлетают хлопотливым роем,

Меня крылами не задев едва.

Сегодня на земле всё молодое:

И гром, и дождь, и солнце, трава.

 

 

-2-

 

Его весна назад тому столетье

Была такой же юной, как сейчас.

И соловьи трубили о победе

Любви к всему, что окружает нас.

Клубился мёд сиреневых туманов.

Стучали ветви клёнов по окну.

Входил, волнуясь, молодой Ульянов

В открытую ветрам свою весну.

 

Семнадцать лет!

Судьба на ярком взлёте,

И в сердце ощущение крыла.

На грозовом российском небосводе

Его звезда высокая взошла.

Пускай она, неведомая миру,

Лишь для него горит в кромешной мгле,

Он ощущает радостную силу

В себе самом и молодой земле.

Ещё чуть-чуть и будет брошен жребий,

Что мир расколет через тридцать лет.

 

За вешней Волгой, отражаясь в небе,

Вставал, играя, радужный рассвет.

Открыли церковь. Нищие старухи

На папертях с протянутой рукой.

Симбирск чадил угаром летних кухонь

И терпко пахло молодой травой.

Прогрохотал исправник на пролётке,

Как будто идол, деревянно прям,

Прошёл, дырявой хлюпая подмёткой,

В кабак родства не помнящий Иван.

Швейцары двери драили присутствий,

Зевал судья, читая приговор,

И заводил с клиенткой об искусстве

Галантный парикмахер разговор.

 

Симбирск вставал, весь в колокольных звонах,

Весь благолепный, истовый как встарь.

Он был одной из многих ножек трона

На коем восседал российский царь.

Царь был для всех – и божий гром и милость,

Паря над миллионами голов.

И  паутины власти все сходились

В когтях бездушных гербовых орлов.

Сословия, чины…Кругом ранжиры

Указы циркуляры, рапорта.

Битком набита каторга Сибири.

Разлома обозначилась черта.

Народовольцы – молодость и совесть,

Чья вера – лишь один прицельный взрыв.

Не понаслышке знал он эту повесть,

А сердцем и умом  переварив.

 

Саднила память, горечью распята.

Рыданья мамы и сестёр испуг.

Ульянов помнил день ареста брата,

И сквозняковый холодок вокруг.

Косился лавочник, отвешивая сахар,

Судачили соседи шепотком.

На тротуаре взвизгивала плаха

Под полицейским жёстким сапогом.

У дома день и ночь в засаде сыщик

Сидел – как бы чего не просмотреть.

Ульянов знал: неумолимо рыщет,

Круги сужая, возле брата смерть.

Он заточен в пучину каземата

И отказался бить царю челом.

 

А здесь, в Симбирске, яблонька крылато

Плескалась под Володиным окном.

Запел скворец, сверкая антрацитно.

Жизнь совершала свой весенний взлёт.

И за Свиягой – с косогора видно –

Работал на полях простой народ.

Скрипели сохи.  Надрывая жилы,

Тянули с хрипом баржу бурлаки.

И тощие коровы воду пили,

В трясине увязая, из реки.

Он был не в силах радоваться маю.

Ему судьбы чуть приоткрылась даль.

Его взрослила, душу остужая,

Недетская холодная печаль.

 

-3-

 

Куда пойти?..

С кем поделиться болью?

Мать рядом с Сашей,

Нет в живых отца.

Запруженная арестантской голью

Вскипала гулко улица с конца.

Косил лиловым глазом конь горячий,

Конвойный офицер крутил усы.

Совала бабка каторжным калачик,

Как повелось от века на Руси.

Владимир жадно всматривался в лица.

Кого ни привели сюда пути!

Вот два студента, может из столицы?

Спросить про Сашу… Но не подойти.

Гонимый люд шёл, спотыкаясь, в гору,

Сквозь толпы обитателей градских.

Хотелось отшатнуться от позора

Своей страны, но он смотрел на них.

 

 

-4-

 

Над городом весны звенело знамя.

С Венца дул лёгкий ветер – ласковей.

Над крышами домов, над куполами

Кружился май на крыльях голубей.

Шумело монастырское кладбище

Вороньим граем, молодой листвой.

И словно на родное пепелище,

Пришёл Владимир к стеле гробовой.

Тот день вставал в сиянии немилом.

Народ всё шёл и шёл издалека.

Под синим генеральским вицмундиром

Остановилось сердце мужика.

Отец лежал в гробу, прямой, лобастый.

Сторонник дел. Противник болтовни.

Он был педагогических дел мастер,

Учитель и наставник ребятни.

Под шум дождя и всхлипывание вьюги,

Не думая про званья и почёт,

Он объезжал Симбирскую округу

И все деревни знал наперечёт.

Курные избы, рощицы, пригорки.

Серп полумесяца, сияние креста.

Папузы, Курослепки,  Домосёрки –

Беспамятные дикие места.

Сквозила бедность русских, инородцев

Из каждого дремучего угла.

За ним вставали школы как колодцы

С живой водою знанья и добра.

– Отец, отец…

Мы – пасынки отчизны, твои сыны…

(О, как земля молчит!)

К чему не прикоснёшься в русской жизни,

Умом иль сердцем – всё кровоточит.

Не оступиться б, что найдёшь, не знаешь.

Ведь на Руси, как будто в сказке той:

Пойдёшь налево – совесть потеряешь,

Пойдёшь направо – голова долой.

 

Вороний грай шумел над тополями,

Земля молчала под родным крестом.

Но знал Владимир, что пойдёт он прямо.

Своим, ещё не тореным путём.

Пройдёт сквозь испытания на ощупь,

В бореньях прозревая, чтоб потом,

В семнадцатом, рванула штурмом площадь,

Всё обрекая на распыл и слом…

…Земля молчала, но ударил ветер,

Взыграла в небе света полоса.

Цепляясь за верхушки старых ветел,

Шла на Симбирск весенняя гроза.

 

Пасха, 1980.

Псалмы по ученической тетрадке
Поют старухи тягостно и сладко
О том, что Богу должен человек.
А за окном весна. Двадцатый век.
Воскресный день. Бурлит пятиэтажка:
Сосед напротив допивает бражку,
Сосед на пятом бьёт свою жену,
Из форточки Высоцкий горлопанит,
Что он куда-то непременно канет,
И дети славят играми весну.

О, детские бесхитростные игры!
Когда травинок молодые иглы
Пробьют навылет уличный асфальт,
И радостно трепещет птичий гвалт,
Простосердечно, громче всех на свете
Весну и солнце славят наши дети,
От мира взрослых заслоняясь игрой.
Нагретый ветер пахнет куличами,
Медовой сдобой, пышными блинами,
Осыпан день яичной шелухой.

Никто не помышляет о похмелье
В беспамятное буйное веселье.
Хотя людское горе за углом,
Всем даже вспомнить некогда о нём.
Сегодня и алкаш, давно немытый,
Не прячется в кусты и пьёт открыто
У милицейской власти на виду.
Лишь отставник с соседнего балкона
Бурчит под нос, что праздник незаконный,

Что, мол, управу я на всех найду.

Поют старухи тягостно и сладко.
Приехал грузовик, привёз оградку
Могильную. Кого-то понесли.
Оркестрик всхлипнул. Холодом земли
И вечности дохнуло людям в лица.
Но праздник не раздумал веселиться.
И заглушая звуки похорон,
До ломоты в ушах, до перезвона
Взревел Высоцкий из магнитофона,
Вспугнув печальных городских  ворон.