|
«В коридоре смеялись, за окном лопотал тополь, в соседнем номере гремел магнитофон. А он был отгорожен от всех невидимой стенкой, делавшей его существование, его жизнь и чувства абсолютно непохожими на жизнь и чувства всех прочих. Он был влюблён, а любимая улетела. Запакованная в металлическую сигару, которая со страшной неумолимостью уносится в беспредельность.» **** Жан Миндубаев. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ СЕНТЯБРЯ. Рассказ. А может быть сегодня она появится? Её не было вчера, позавчера, полгода, год, два года назад…… Не было уже подряд двадцать лет. А он вот опять пришёл, стоит, ждёт! Надо бы домой, в своё жильё, проникшись старостью, одиночеством, обязанностями… А он стоит и ждёт… Чего? А откуда она должна появиться? Скорее всего из этого громадного дома, где они провели последний вечер перед расставанием.. Последний вечер… Сидели в гостях. Хозяин квартиры знал японский язык. «Юкико?» «Снежная девушка» – перевёл он. Она смеялась, часто кивая головой: перевод ей понравился. В гостиницу они возвращались пустынной- как и сейчас, ночью. Шли пешком. С горы, от университета. Москва, мерцала в ночи, словно потухший костёр. Это она сказала: «Как костёр затухающий». Они стояли на горе. Тёплый, но уже по-осеннему тревожный ветер дул в лицо. Им не хотелось спускаться вниз, к станции метро. …А на другой день «снежная девушка» очень далеко улетала. А он – житель земли Борис Дубов, кандидат наук тридцати трёх лет, женат – вечером пришёл сюда и ждал её. Знал, что она улетела навсегда – и всё же пришёл. Он хотел взять её за руку и пойти туда – к мерцающим огням, зажмурившись от счастливой боли. Он знал, что это невозможно – и ждал. Вот так и прошло двадцать лет. А может быть и больше? Через улицу шла снежная девушка… Улетевшая навсегда.
Он шагнул. Отчаянно. Испугавшись, что она исчезнет снова. Красный глаз светофора зловеще смотрел из сентябрьской ночи. Двадцать лет прошло, а её рука в перчатке была знакомой. «Сними перчатку, Юки», – попросил он про себя. Попросить вслух он не посмел. Он вообще не имел право что-нибудь просить у неё. Он потерял право просить двадцать лет назад когда в последний раз увидел её лицо за автобусным стеклом. Автобус увозил делегацию в аэропорт. Возле гостиницы гомонили, толкались, тащили чемоданы. Лицо у него, видимо, было не в лучшем виде. -Улыбайся.За нами смотрят!- написала она пальцем на стекле. Он улыбнулся. Она помахала рукой. Автобус хлопнул дверцами. Он поднялся в прохладный гостиничный номер и лёг ничком на диван. В коридоре смеялись, за окном лопотал тополь, в соседнем номере гремел магнитофон. А он был отгорожен от всех невидимой стенкой, делавшей его существование, его жизнь и чувства абсолютно непохожими на жизнь и чувства всех прочих. Он был влюблён, а любимая улетела. Запакованная в металлическую сигару, которая со страшной неумолимостью уносится в беспредельность. Он задыхался в прохладе гостиничного номера. Шептал: «За что, за что?» И плакал. И шептал: «Вернись…» Двадцать лет прошло. И вот она вернулась? Он держит её за руки и хочет пойти с ней в мерцающий огнями город.
В тот далёкий, немыслимый, нереальный вечер они крепко держались за руки. Но каждый уже уходил, отдалялся. И она права. Он ничего не мог в тот вечер. Ему мешало неотдалимое завтра. Оно заставляло его цепенеть в неподвижности. Как замирает зверь при красном флажке на снегу. Он немел при слове «завтра». Вот почему он ничего не смог сказать ей тогда. Но сегодня он скажет всё. Как задыхался без неё в пустом гостиничном номере. Как плакал, как звал её. Он должен успеть сделать это, потому что сегодня – последний день сентября. Тогда был первый, а сегодня – последний. Между этими сентябрями пролетело целых двадцать лет, но какое это имеет значение? В детстве его уверяли – если замолить грех в том же месяце, когда совершил его – то всё простится. А он был грешен. Никто об этом не знал кроме него. А он знал. Убийца. Он прикончил тогда в себе любовь. Но он тогда не знал, что будет мучиться этим убийством до конца… Однако судьба сжалилась над ним. Вот пришёл последний день сентября. Последняя возможность. Что с того, что прошло двадцать лет?
Он помнил. Тогда двадцать лет назад он просыпался в глухой предрассветный час. Долго смотрел на спящую дочь. Девочке было три года. Дочь любила спать, обняв подушку, – как он. Она вся была, как он. Вернее, она была его вторым «я». Во всяком случае, он всегда чувствовал себя дополнением к ней. Она жила на свете сама по себе, а он жил, чтобы могла жить она. Он выскочил на улицу. В спящем городе веяло тревогой. Тревога таилась на пустынных перекрёстках, где многозначительно мигали красные светофоры. Это было жутко – пустой перекрёсток с неведомым запретом. Запрет на что? Запрет для кого? Он стоял в нерешительности перед красным. Боялся сделать шаг вперёд на пустынной улице. Боялся кого? Чего? Предрассветной пустоты? Неизбежности краха? Самого себя? Крадучись возвращался домой вдоль молчаливых зданий. В детстве он читал о трусливой крысе, боявшейся пересечь комнату. А он боялся пересечь пустоту. Боязнь открытого пространства. А дома дочь обнимала подушку в счастливом сне. Одноухий медвежонок смотрел со стула вопросительно. Он опять выходил в ночь, в предрассветную отчуждённость спящего города, в котором никто не мог помочь ему. Никто. А он боялся шагнуть навстречу неизвестности, хотя перекрёсток перед ним был свободным. И продолжал своё обречённое кружение вокруг вымершего квартала. Красные огни тревоги поворачивали его назад, к дому, где обняв подушку, спала маленькая девочка.
Они сажали свой дичок в августе. Стояла тридцатиградусная жара. Солнце тогда, двадцать лет назад было слишком активное. Активность солнца – вот что они обсуждали тем летом на международном симпозиуме в старинном поволжском городе. После доклада к нему подошла высокая японка и заявила, что она не согласна с результатами его наблюдений. Он поинтересовался, откуда она. Японка засмеялась и сказала, что её мать всю жизнь прожила в Рязани, а вышла замуж за японца. Он заметил, что глаза у неё русские, серые – грустноватые, не забывшие печального косяка журавлей над осенними рязанскими лугами… И ещё он такое увидел в этих глазах, что зажмурился в счастливом изумлении. Он вернулся с этого проклятого симпозиума и ел дома жаренную камбалу. Жена долго смотрела на него. Потом сказала спокойно:
Он отложил вилку и задумался. Кивнул головой. Потом налил стакан водки. А потом в комнату вошла дочь, пожелала ему спокойной ночи. И он заплакал. Он очень не хотел этой любви. Она была ему ни к чему. Он уже влюбился однажды – в жену. Любовь была нормальной. Свадьба была нормальной. И дочь была нормальной. В июле они отпраздновали десятилетие своей женитьбы. Славно, душевно отпраздновали. А в августе он влюбился. И они сажали с японской девушкой Юки яблоню на поле возле леса. Закладывали «сад дружбы». Закладывание сада была показухой. После отхода делегаций поле отвели под дачи для горожан. Саженцы выдернули и выбросили. «Вот так, Юки.» Но разве он мог сказать ей об этом?
Её фонарик уплыл один. Давным-давно. Это было в день закрытия симпозиума. Он бежал от остановки автобуса к Волге бегом. Он спешил к той торжественно-печальной минуте, когда на тихую воду опустятся сотни огоньков и поплывут в ночь, уносимые ветром и подводными течениями. Древний японский обычай. Огоньки памяти в безбрежной таинственности воды и ночи – во власти стихий, созданных для забвения. Воспоминание о тех, кого нет рядом. О тех, кто рядом всегда. Огонёк уносимый ночью и водой, в глухую неизвестность судьбы. Огонёк из её рук. В ночь перед отъездом делегаций. В ту ночь, когда мучительно ясным стала для него никчёмность прежнего существования. Он не получил огонька из её рук. Он опоздал. Она зажгла свой фонарик одна. В странной тишине, вставшей вдруг над разноголосым и шумным табором. С высокого холма он увидел россыпь беспомощных светлячков, тихо отдалявшихся от невидимого берега, от некой общей для всех черты, вдаль, во тьму, в неизвестность. Огоньки расходились, встречались, снова расходились – и виделась в их безмолвном кружении по воде странность человеческих судеб, неопределенность бытия, сумрачность грядущего… Он хотел увидеть, как долго будут держаться вместе её и его фонарики, куда понесёт их течение? Он целый день ждал этого мгновения – и опоздал. Задержали домашние дела. …..Безмолвные огоньки уносились ночью и водой. Чёрная пустая полоса вдоль берега росла и росла. И уносилось во тьму её робкое пламя, до которого не дотянуться никогда. Так он остался один со своей болью, со своим смятением. И с бумажным хрупким фонариком, на донышке которого сиротливо приклеилась маленькая бледная свечка. Свечка, которая высохла от ожидания огня.
Она бежала через улицу. Под вспыхнувший светофор. Он отпрянул назад. Замер. Последний день сентября. Белый цветок засохшей яблони. Исчезнувшее во тьме пламя фонарика… Потерять всё снова? Нет! Красным глазом циклопа светофор преградил ему дорогу. Помешать ему опять? Он бросился вперёд, за исчезнувшим видением. И уже ничего не могло испугать его – ни отчаянный визг тормозов, ни пронзительный милицейский свисток, ни рванувшая вдруг вбок мостовая. Он лежал на сером асфальте, ещё не чувствуя реальности происходящего той, заполняющей всю вселенную боли, которая придёт к нему мгновение спустя. Ничего не существовало в этой настигнувшей его опустошенности. И только память – смешавшая причудливо быль и небыль, прожитое и пережитое, всё ещё баюкала его, не желая отпускать на жёсткую и холодную твердь земли… Он открыл глаза. Там в немыслимой бездне, над ним неслись крупные осенние звёзды. Одна из них летела прямо к нему. Перечеркивая несбывшиеся надежды, ненужные воспоминания – и то жизненное неудобство, которое он носил в себе столько лет до сегодняшнего, последнего дня сентября… Он возвращался со свадьбы дочери.
Материалы комментируем в нашем телеграм-канале
 
|
|
Цитирование информационных материалов, размещенных в ИА "Улпресса" без получения предварительного разрешения допустимо при условии обязательного указания на источник цитирования: приведение ссылки — в печатных материалах, гиперссылки на cайт ulpressa.ru — в сети Интернет. Ссылка на источник или гиперссылка должны располагаться в начале текстового материала.
