«И как стараются для того и государство, и общество – и даже кинопроизводители! Для того – и госдотации, и фильмы, и музыка – все это романтизация и воспевание образа мужественного трудолюбивого обывателя некогда пустынных пространств! Оберегание крестьянского образа, всеобщего почитания «человека в ковбойке».

*** 

Жан Миндубаев.

«Отечества и дым нам сладок…»

(Окончание.)

Сказано: жив человек и хлебом – и песней. И есть земли и люди, понимающие великую значимость этой заповеди.

Так вот есть такие страны – не буду называть их (а то еще зачислят меня наши глуповатые клерки в какую-нибудь нехорошую компанию) где привязанность человека к родной земле, к своей «малой родине» (изобрели же туповатые «мыслители» такой термин) почему-то забыв, что РОДИНА не может по определению быть «малой» – она всегда – и в мегаполисе – и в маленькой деревеньке – всегда БОЛЬШАЯ!)

Именно это драгоценное человеческое чувство оберегают в некоторых странах так называемые «семейные фермы»… Да, они играют не главную роль в сегодняшней сельскохозяйственной экономике – ведь уже давно весомее и дешевле продукция крупных агрофирм и агропромышленных корпораций!.

И как бы суждено фермам разориться, исчезнуть с лица земли…. (Аналогия с нашими «неперспективными» деревнями налицо). Но в этих динамичных странах и правительством – и обществом – прилагаются немалые усилия для того, чтобы сохранить именно семейные фермы.

Подчеркну – семейные!

И как стараются для того и государство, и общество – и даже кинопроизводители! Для того – и госдотации, и фильмы, и музыка – все это романтизация и воспевание образа мужественного трудолюбивого обывателя некогда пустынных пространств! Оберегание крестьянского образа, всеобщего почитания «человека в ковбойке».

Не только ради дополнительных тонн кукурузы или пшеницы – а еще и затем, чтобы именно в образах этих людей, в фермерах и «ковбоях» («коровьих альчиках» сохранить идеал народа – его силу, мужество, упорство…

Оберегают не отрасль экономики – оберегают дух нации, ее суть, ее стержень. Ее притягательность.

А мы? Помните презрительные клички «колхозник-навозник», «деревенщина», «лапотник»… Или пустопорожно-горделивое: «сельский труженик»!

Это для них слащавая, «под народную» музычка – сочиненная чаще всего бездарными столичными композиторами исключительно в видах собственного прокормления… Это для них товары поплоше в убогих сельских магазинчиках, безликая «зековская» одежда и обувь; бездорожье, убогая сельхозтехника, унизительный быт… И такое – для кормильцев державы? Это для тех, без кого нам всем не прожить?!

И, словно бы стараясь соответствовать такому снисходительно-барственному отношению к селянам как к второсортному гражданину, запамятовал сельский человек, крестьянин о своем достоинстве, плюнул на совестливость, подрастерял умение и мудрость, охладел в привязанности к дому, к земле; утратил трепетное отношение к духовным ценностям. Для него родная земля становится чужой. Он – не ступавший до покоса на луг, не звонивший в колокола при нересте рыбы – ныне запросто может разворотить родник, ввалиться на грузовике в речку, свалить березу у околицы, устроить свалку на плотине пруда… Сегодняшний «сельский труженик» не хозяйствует на земле – он насилует ее, выжимая последние соки. Откуда взяться боли?! И зачем жить на такой земле оберегая ее по человечески?

И пока мы не станем другими – не перестанет время бесследно истирать наши корни.

Виноватых искать бесполезно: грешны мы все.

ВОДА забвения нарастающим слоем продолжает покрывать жизнь. Безгласно и безымянно уходят навеки семейные роды, династии, знаменитые некогда поселения, омытые слезами и овеянные надеждами храмы и дороги. Все исчезает с лица земли под наши стенания об утратах. В тысячный раз поражаешься тому, как охотно в круговерти повседневных хлопот забываем мы о главном предназначении человека – хранить память, без которой он теряет само звание человека..

Древо жизни теряет одухотворенность и красоту, лишившись корней. Не цепенеет душа перед словами «исчезают навеки» – и сами похороны из грозно потрясающего явления превратились в некое бытовое неудобство – а то и в повод для выпивки. Человек без памяти – кто он?

«Наша жизнь – ромашка в поле..

Пока ветер не сорвет…»

Так, да?

Некогда закладывали храмы, строили часовни, основывали приюты в память о былом, в честь него.

Почему не пытается нынешний человек хоть как-то противостоять току времени и собственному беспамятству? Как будто назло душе, в пику самим себе стремимся мы, во что бы то ни стало превратиться в однодневок, в перекати-поле, в существо, подвластное только радости телесного насыщения и зову размножения. Но зачем тогда строим крыши над головой, раздуваем огонь в свежесложенной печи и баюкаем младенцам? Только во имя того, чтобы вырастить злак, съесть его – и тем успокоиться?

Ущербной растет при этом душа, скудной в помыслах, высоким устремленностям недоступная сквозняками продуваемая, никчемная и легковесная. Ради этого мы затеяны природой?

Говорят, что у самой природы не памяти, не ведает она – да и знать не хочет – дня вчерашнего и завтрашнего.

Но коль неизвестны природе память и прозрение, почему именно она в «мучительной попытке познать самое себя» (именно так выразился Василий Шукшин) создавала то непостижимое, мозгом называемое устройство, венец своего творения, которым наделила не только нас?

Медицина свидетельствует: ныне на планете Земля накопилась имеется несколько миллионов тонн человеческого мозга – живого, разумеется. Возможно, в этом суть Жизни – в увеличении «производства» мозга? А что это, если не память? И не за семьюдесятью ли печатями упрятана глубинная, неизбывная память природы неведомая нам? Какие там ЭВМ! – вполне возможны и более непостижимые системы памяти, «работающие» в природе. И значит наша нарастающая беспамятливость – вопреки ее устремлениям?

Впрочем, не о том, не о том печалюсь я…

Все-то мы знаем. Почем картошка на базаре, с кем развелась и в который раз Алла Пугачева, с каким счетом выиграл «Зенит», где соседа – «ухватила» новую шубу…

Но неведомо нам – да и неинтересно – знать; кто тянул вот эту старую дорогу? Чьи руки возвели так ладно стоящую на пригорке у села церквушку? кто был первым жителем хуторка с милым именем Пчелка – видать, веселый трудяга, мечтатель, осевший здесь?

Немы наши поселки, безгласны старинные строения, улицы; молча кряхтят безымянные мосты под натиском проносящейся жизни. Они могли бы о многом рассказать, удивить, озадачить, обрадовать…

Но «некогда, некогда, некогда нам»! Мы все время куда-то торопимся, все время озабочены какой-то ерундой, увлечены пустыми мирами – или горой сомнительных затей… Ради сиюминутных и во многом никчемных забот обкорнали мы собственную память, обездолили наших детей. Ибо какая счастливая доля может быть без знания своего рода, своей земли, истории? без чувства причастности к добрым делам и людям? Охладел народ к главному, довольствуясь собственной ущербностью…

Для какой надобности лезет ребенок на березу, у отчего дома? Что он там потерял? На ветках – ни яблок, ни слив? Но через жуть падения, боясь отцовского наказания он лезет все выше и выше… А-а! Мальца тянет вверх любопытство, ему хочется заглянуть подальше, хоть бы за околицу родной деревни; он хочет что-то увидеть, понять, запомнить, осмыслить. Человеческий детеныш любознателен, ему так завещано природой – но зачем мы душим эту любовь к познанию?

В том числе и к познанию собственной души.

Испокон веку в семье, в школе в церкви в первую голову заботились о пробуждении в ребенке души – и к ней прилагались соответствующие знания. Постижение законов совести соседствовало с познанием законов природы. И если вторая сфера была безграничной, то в первой были четко обозначены рубежи, за которые человеку переступать нельзя: не возжелай чужого добра… чти предков и родителей, предков, не убий…

Не убий и человеческую память – и ныне, и во веков. Ибо нет человека без памяти – он ею жив и возвышен; на ней стоит.

«Как в прошедшем грядущее зреет, так в грядущем прошлое тлеет…» В этих стихах Ахматовой лишь фиксация одной из основ существования нашего мира…

Углубленное внимание к памяти – а значит и к душе, к нравственности, к идеалам – обязательное условие существования человека.

А мы? Что помним, чему поразились, какой мерой отмеряем пройденное? Пронизала ли нашу жизнь тоска по истине, утвердилось ли стремление оглядеться в историческом пространстве? Можно ли сказать, что историческая правда нашей земли выявлена в полном объеме, и что эта работа обрела необходимый в размах и значимость?

Конечно, история – наука. Но только ли? Как никакая другая область познания, она формирует наши души, лепит характер, утверждает дух. Если естественные науки обнажают связи человека с природой, убедительно демонстрируя цельность мироздания; то историческое познание выковывает скрепы, соединяющие личность с человечеством. Пренебрежение ими, их обрыв означает демонтаж цивилизованного общества, сокрушение «homo sapiens».

Ах, как сильно мы преуспели в этом!

Готовы ли мы к новому отрезку исторического пространства и определения нашего присутствия в нем? Встрепенулись ли наши души ощущением новых возможностей? Боюсь утвердительного ответа. Все еще измеряем бытие только наличием колбасы, строительством новых птицефабрик и наличием импортных сапог. Или все-таки отдадим часть наших усилий обереганию души, памяти, здоровья земли и общества?

Конечно, как-то неудобно хотя бы и упрекать живущий плоховато народ в том, что он подзабыл о духовности, о трепетном отношении к родным поселениям, водам и землям. Вот, мол, сначала наедимся, отмоемся и оденемся – а потом уж займемся красотой и духовным совершенствованием.

При сегодняшнем нравственном и социальном состоянии общества тщетны эти надежды. Ведь – если честно – мы и сейчас едим и пьем не хуже, чем, скажем в прошлом веке, когда обутые в лапти мастеровые мужики не жалели трудовой полтины на возведение храмов? Лопатами копали пруды в деревнях; мостили улицы в уездных городах, закладывали сады и парки. Нет, дело не только в материальных возможностях. Забота о красоте и духовности стала ныне всем чуждой, нет в ней потребности. Утопают в грязи городки и поселки; неухоженность стала привычным фоном нашей жизни, отношение к природе – издевательское. И все это вросло в наше бытие, стало привычно-неистребимым. Мы растеряли культивируемую религией, семьей и обществом атмосферу, в которой существовала необходимость исторической памяти, потребность в красоте, преклонение перед порядком, уважение к природе. Психология временщика стала править бал повсеместно. Под гнетом гипертрофированной заботы об «интересах государства», «международного рабочего движения» и прочих вселенских «забот» выросло не одно поколение. Стоит ли удивляться, что предметом их единственных мечтаний является исключительно новая шуба или «люксовая тачка»?

«Честная и благородная бедность…» Нет, не способен нищий к высоким порывам души, к благородным помыслам; это – миф. Но ведь и достаток сам по себе еще не гарант духовности. И сколько еще – боже! – предстоит сделать и обществу, и государству, и каждому из нас, чтобы вылезти из трясины бездуховности и голого практицизма…

И сможем ли мы осознать, что никакой материальный достаток сам по себе не может составить счастье, принести лад, покой и ясность? Способны ли мы к духовному ренессансу? Ибо без этого мы так и не станем людьми – какие бы замыслы не осуществили. «И коль не будет в наших душах света, нам не помогут никакие ГЭС». «Нет средств, страна обнищала»… Довод для дураков. Государство, тратящее миллиарды на сомнительные политические цели просто обязано позаботиться о сохранении национальной памяти, тем более что именно оно яростно и разрушало ее.

Все мы – и власть, и общество обязаны оберегать все духовные и материальные ценности, созданные предыдущими поколениями. Без таких «якорей» нам не за что зацепиться в быстротекущем времени. Беспамятливость – признак неполноценности…

КАКИЕ только мысли не родятся в голове у затухающего ночного костра!

Зачем я тащусь по следам моего детства, зачем травлю душу? Дался мне этот Спасск – городок, которого давным-давно нет! Жизнь вершится по своим законам, никакими заклинаниями ее не переиначить.

Конечно, мне хотелось бы неким чудесным образом воскресить хоть часть того, что некогда окружало моих предков: здания, дороги, улицы, мосты, ручейки, леса, луга, кладбища, деревни, города. Короче говоря, я хотел бы узнаваемого облика дорогой мне земли, ныне истаивающей родины. Я хотел бы созерцать родной мне НАЦИОНАЛЬНЫЙ ЛАНДШАФТ когда-то существовавший в нашем безалаберном государстве – и благополучно существующий ныне в цивилизованных странах.

Теплой летней ночью эти мечтания обретали черты реальности. Мне мерещились обсаженные деревьями дороги, ухоженные городки среди зелени, уютные деревни, аккуратные домики, прибранные улицы, спокойно текущие в своих берегах реки… Я видел встающие над холмами колокольни и минареты. Совершенно реальными представлялись мне и добротные сельские школы, деревенские музеи, хранящие биографии местных земель и людей… Уставясь в малиновое пятно затухающего костра я видел прибранную, ухоженную землю, на которой основательно живут спокойные, памятливые и деловитые люди… И темнота вокруг, тревожащий душу ветерок с полей, мерцающие по горизонту огни сильно способствовали моему самообману, моему самообольщению, с которым я и впал в полудрему под уже светлеющем на востоке небом…

Реальность возвратилась ко мне от шибкой тряски за плечо. Я увидел слегка подопухшее лицо моего вчерашнего собеседника. Услышал:

— Плесни полечиться… И потопаю… А ты езжай на Никольское, там и Спасск рядом…

Булькнуло, звякнуло, поехали… И вновь разворачивалась передо мной моя раскатанная, объелозенная, нелепо застроенная и безмозгло обжитая земля. Снова видел глаз громадные зловонные животноводческие «комплексы»; снова тянулись расхристанные села, на улицах которых в лужах вязли даже трактора и пробирались, как по болоту, люди… Снова тяготили сердце полуразрушенные церкви и обмызганные сельмаги, возле которых толкался небритый, плохо одетый и злой народ…

И горюнились полузаброшенные, неухоженные кладбища, по соседству с которыми – фермы, кучи навоза, свалки, склады минеральных удобрений…

Наша действительность. Мрак при дневном свете. И хотелось отвернуться, не видеть всего этого, не знать, не расстраиваться…

И добрел – добрался я в конце-концов до симпатичной речки Бездны впадающей в Каму. На берегах ее пастухи стерегли стада местного кооператива с потрясающим имением «КИМ» (Коммунистический интернационал молодежи).

«КРС» (крупный рогатый скот) бродил по речной пойме, опустошая, превращая в выгон, естественный родильный дом природы, ее жемчужину…

И кого это волновало?

И тут сквозь туман забвения, сквозь шелуху прожитых лет до меня дошло, пробилось что это, верно, и есть те знаменитые Кураловские луга, о несказанной красоте которых когда-то мне рассказала мать… Бедные луга!

За рекой раздавался густой пастушечий мат…

Где-то тут стоял мой Спасск?..

Там, где речка Бездна подбегала к широкому камскому простору, горбились печалистые холмы.

Несколько старых могучих тополей уже изрядно побитых временем, шелестели на взгорках. Вылезал кое-где среди полыни и прочей травки битый кирпич, камень. Обросшие дерном пологие ямы навели на мысль, что брожу я по месту, некогда обжитому людьми…

  • А верно, тут город стоял! – подтвердил мои догадки пастух.
  • Спасск?!
  • А кто его знает! Уж ничего от него не осталось. Во-он тополя, кирпич битый, да старый мост возле кладбища. Где кладбище? А вот коровы топчутся, возле акаций…

Подбитые надгробья, ободранные кусты, коровьи лепешки… выбитый копытами толчок; осколки разбитых бутылок…

Таким было место успокоения тех, кто когда-то ставил городок среди ошеломляющей красоты ввиду двух рек, бескрайних лугов и пойменных перелесков. Тех, кто возводил дома, ставил храмы; тянул улицы, строил мосты, любил, нянчил детей, открывал школы… Тех, кто и предполагать не мог, что над их гробами будет топтаться скотина, означенная сельхозчиновниками таинственной аббревиатурой «КРС»…

Место успокоения и той акушерки-повитухи, которая подняв на руках, впервые показала меня моей матери…

Угробленный город. Опоганенный погост. Оскотиневшие люди.

Зачем я отыскал тебя, Спасск?