|
«Жить – то есть воспринимать мир, чувствовать, осязать его – я стал, можно сказать, спустя три или четыре года после рождения. Дальше пошли наслаиваться друг на друга такие яркие впечатления, как сладостно пахнущая бензином ярко-зелёная легковушка, в которой, естественно, ездил какой-то начальник. Или первый зацементированный тротуар в городке Буинске- по которому мой старший брат Ким догадался прокатить меня в садовой тачке …За что он и был наказан по жалобе всё того же начальника. И как мрачно и предупреждающе-грозно хоронили в том же убитого кем-то милиционера…» ***** Жан МИНДУБАЕВ. Ветры былого… Из цикла «Зарубки детства». Апрель 1942 года… Война уже добралась до нашей деревни Старое Русское Маматкозино. Деревня съежилась… Мужики исчезли в военкоматах… Забрали на войну и лучших колхозных лошадей. В деревне жалеют племенного жеребца Тумана. Жеребца жалели… Сгинет он там сразу. Оставили бы здесь, он бы жеребят нам наделал… Исчезали из деревни мужики… Вечереет. Я лежу на полатях. Перед поездкой в военкомат ездили в село Куралово, на спиртзавод. Привозили оттуда четверть синего “динатурату” – и пили по избам, истово, с матом, с глухим подвывом: Сегодня – соберутся у нас… Отца уже дважды “отпивали”. Он возвращался – потерял один глаз еще в 1919 году, когда на стороне красных гонялся в составе “ЧОНа” за какой-то бесконечной “контрой”… Это я пойму через многие годы – а пока лежу на полатях вместе с младшим братом – и невольно вникаю в то что творится в избе.. Сегодня опять «проводы на войну». В этот раз соберутся в нашей избе. Отец берет ружье и с кем-то уходит… Слышны выстрелы на задах и истошные женские крики: «Скворцов бьют! Антихристы»!… Мужской голос:
Мать жарит скворцов, мужики уже выпивают ли… Кто-то запел: Последний нонешний денечек Да, эх, гуляю с вами я друзья! А завтра рано, чуть светочек, Да – эх! Заплачет вся моя семья…
***** …Апрель. Мать будит мня чуть свет, берем ведра, вилы, лопату… Идем за Бутырки – там на взгорке вытаявшее из-под снега колхозное картофельное поле. Мать будит меня на заре не зря – пока земля не отошла от ночного заморозка; не превратилась в жуткую грязь надо на этом колхозном осенью не убранном поле поковыряться… Солнце, весна, жаворонки в небе… А мы с ведрами бродим по полю. Между бороздами – подмерзшая вода. А на борозде вытаявшие мерзлые картофелины; черно-бурые с вздувшейся кожурой. Их мы и выковыриваем; бросаем в ведра. Это наша еда. Дома мать зальет картошку водой; несколько раз ее сменит… А потом разомнет деревянной толкушкой оттаявшие расползающиеся картофелины – и напечет из них лепешек. Лепешки на воде и печет без соли – ее тогда тоже не было. И эту картошку мы будем ковырять вплоть до начала июня – когда начнут пахать это неубранное, заросшее еще в прошлом году сорняком колхозное поле. Однолемешный плуг в руках моего сверстника Пашки Матвеева будет выворачивать уже высохшие, позеленевшие и червивые клубни – а мы с сестренкой будем их собирать. Ибо кроме этих картофельных лепешек с червями есть нам будет нечего… Вот такой будет моя весна того года… А потом. О, потом! потом… О, потом! В конце мая полезет трава… Это свергубза, коневник, щавель, крапива, лебеда. И я с братишкой буду рвать и таскать эту траву мешками, мешками, мешками… А потом рубить ее тяпками в деревянном корытце – и есть темно-зеленое варево – изредка – и побеленного молоком. Есть, есть и есть – пока не скрутит живот и не понесет тебя поносом… Тоже зеленым, тоже… Голод и вши – вот чем было запомнено мое детство…. **** О том, как и чем питались мы в ту войну можно рассказывать бесконечно. Перечислю то, что ели – и что из этих “продуктов” готовилось. О мерзлой картошке и вполне съедобных травах я уже поведал. Теперь – о прочих. Соцветья орешника. Из них пеклись лепешки – сухие, дерущие горло, пахнущие опилками. Желуди. Их собирали в дубняках – размалывали; заливали водой, ставили в русскую печку… Отвратительная, горько-мыльная болтушка именовалась супом. Весна идет своим чередом… Молодые побеги хвоща выросли по низинам. Бледно-розовые стебли очищали от чешуйчатых “коленок” – и ели сырыми. Были сочны – и даже сладковаты. Спорынья. Ее фиолетово-черные стручки вырастали на колосьях ржи. Были сладковато-мучнисты; после них тошнило. Дети переевшие спорынью умирали в корчах. Картофельные листья. Из них варили щи. Постные, разумеется. Зерна акации. Их выколачивали палкой и поджаривали на сковородке.
Никогда не забудется один мартовский тяжкий день… В доме сельского учителя Миндубаева еды не было целых двенадцать дней. Двенадцать!!!! Никакой! В пустой, обезлюдевшей деревне, почти не державшей скотины (так как от курицы до коровы она облагалась непомерными налогами) выпросить еду было не у кого. И я пошел просить милостыню. В единственный дом, где ее могли мне дать – я пошел просить подаяние в дом кузнеца. Почему у кузнеца была еда? Да только потому, что он получал некий паек от колхоза. Потому что без кузнеца этот обездоленный, съежившийся колхоз (мужики на войне; хлеб до последнего зерна отправлен «фронту и городам» – этот просто не мог бы ни пахать, ни сеять. Кузнец, и только кузнец мог сделать работоспособными плуги, телеги, лопаты, косы и прочий железный инвентарь колхоза. И потому кузнецу был положен некий паек. Меня и сейчас пробирает подобие озноба, когда я вспоминаю то первое (и последнее) в моей жизни попрошайничество. Стоял ясный, морозный день марта.. Валенок у меня не было и я надел туфли, валявшиеся в сенях еще со времен довоенных. Туфли были из парусины, с ушками по бокам. Эти ушки я стянул какой-то веревочкой – и пошел “просить…” В дом кузнеца я вошел весь съежившись. В дверях висела марлевая занавеска. В углу тускло светились иконы. Никого. Из-за перегородки, отделявшей часть пространства, вышла дочь кузнеца. Она молча смотрела на меня, недоумевая… Я помнил, что просящему надо перекреститься на образа. Сделать мне это было трудно по нескольким причинам. Во-первых, я был татарином. Во-вторых, не знал как крестятся. В-третьих, я испытывал жгучий, целиком заполняющий меня стыд… Но я сделал некое движение правой рукой… нарисовал в воздухе что-то в виде буквы “Z”… И девушка, почти моя ровесница, все поняла. Из-за перегородки она вынесла четыре картошки. И протянула их мне… Я нес корнеплоды домой. Душа моя почти ликовала: я возвращался с добычей! А дома, отдав картошку маме, почему-то вдруг бросился ничком на кровать и заревел. Ревел я долго – и в утешение мне была отдана целая картофелина. Остальным досталось по половинке. Больше никогда ни у кого я не просил подаяние. Летом я стал “лазить по огородам”. И даже залезал в соседский погреб – пил молоко из балакиря. Естественно, меня уличали, ловили и били. Хорошо били – и дома, и на улице перед правлением колхоза. Так я понял, что воровать нехорошо. Ни просить подаяние, ни воровать. Даже если тебе очень хочется есть. Очень. Лучше уж умереть с голоду. Таким был для меня нравственно-физиологический урок войны, которая так внезапно явилась на деревенские улицы и в крестьянские избы. Кстати, все они поголовно в Маматкозино (кроме четырех домов раскулаченных) были крыты соломой… Вот так питался маматкозинский парнишка в 1941 – 45 годах. Теперь немного о быте и занятиях. Как одевались? Понятно, что с апреля по сентябрь бегали босыми. А зимой главной обувкой, мечтой и спасением были валенки. О новых мечтать не приходилось. Доставали с чердаков когда-то выброшенные по причине изношенности старые – и чинили, чинили, чинили их. На подшивку подметок изрезались голенища – так что зимняя обувка постепенно становилась все короче и короче сверху… Сколько помню – все время чинил эти валенки. Шило, дратва, кусок “вара” – то есть гудрона – вот “оружие” чинильщика. Сначала надо было прошить саму войлочную подошву; потом пришпилить ее к валенку. Самое трудное было – попасть кончиком просмоленной дратвы изнутри самого носочка валенка в дырку, оставленную шилом. Операция выматывала. Помню свое “ноу-хау”: я догадался вкручивать в конец дратвы свиную щетинку – она и следовала на ощупь за кончиком шила из валенка наружу… Отец весьма одобрил мою смекалку. А на штаны, рубашку или новый ватник приходилось “зарабатывать”. То есть собирать орехи, грибы, ягоды. Которые мама отвозила на рынок в Казань – и, продав их, покупала “с рук” какую-то мешковину или ткань по имени “диагональ”… Из этого и творила нам одежонку на старенькой швейной машинке “Зингер”. И так продолжалось долгих четыре года! ***** В Маматкозино было три улицы и сто сорок домов… Детей тоже было немало – одних только школьников около сотни… И две учительницы как-то с этой оравой справлялись… Вскоре после начала войны вместо классов появились «роты». К семи годам я уже бойко читал и писал – и потому отец отвел меня сразу во второй класс. Начальной школой заведывала Вера Николаевна Кокушкина – добрая, спокойная женщина средних лет. В здании школы была и ее квартирка с входом из класса – и с улицы. Здание школы построенное еще в 1914 году было удобным. Иногда Вера Николаевна оставляла меня после уроков – поесть картошки с молоком. Я ел жадно – а она приговаривала:
Ее сын с первого дня войны был мобилизован на фронт… Вскоре после начала войны – третьи и четвертые классы стали называться «ротами». Меня назначили командиром «третьей роты». Каждый день я должен был рапортовать учительнице о том, что происходит в «моей роте». Не помню когда учительница Вера Николаевна сообщила нам, что после окончания четырех классов мы будем сдавать экзамены… Сдавали мы их не в своей школе, а в соседней деревне. Я сдал их на «отлично». Итак, передо мной были открыты двери в пятый класс. Но ни пятого, ни шестого, ни седьмого класса в Маматкозино не было – школа «семилетка» находилась в шести километрах, в деревне Уланово.
*** «Воспоминания детства молодеют с годами…» – заметил мудрец Шопенгауэр. Да, именно так. Сегодня я вспоминаю свое раннее детство так отчетливо, как будто это происходило только вчера. И детские радости – хождение по ягоды, по орехи, по грибы… И горькие свои заблуждения – лазание по огородам и погребам – за что, конечно, били – и порой жестоко. Фронт ждет нашей помощи – напоминали нам на каждом шагу – и мы дети войны как могли старательно помогали: собирали металлолом, где моно было только его найти – а самое главное – регулярно ходили на поля собирать колоски. До сих пор чувствую на плече тяжелую, набитую колосьями ржи и ячменя котомку. Много десятилетиями спустя напишется так… Сбор колосков. И тяжелеет сумка с колосками… На сумке красный крест впечатан в круг. И машет, машет мельница крылами – Мы видим взмахи тех зовущих рук.
Мы – третий класс. У нас уроки в поле. Мы собираем в сумки колоски. Не в старой деревянной милой школе Ответ мы держим нынче у доски.
Одежды наши и ручонки тонки. Истаял, словно не был, детский смех. Война в деревню сыплет похоронки Как на цветущий луг внезапный снег.
И нет отцов. И мамы стали злее. И вошь ползёт за детский воротник. Но тяжелеет сумка, тяжелеет – От колосков, от зёрен – не от книг.
На сумке – красный крест в зелёном круге. Страна, крепись – я здесь, я помогу! Ну, гады-фрицы! Ну, держись, подлюги! Мой колос – это пуля по врагу!
***
Много, очень много еще можно было рассказать о тяжких буднях детей войны того времени. Но передо мной была тогда была другая проблема – надо было идти в пятый класс в Уланово. Шесть километров туда – шесть обратно ежедневно… Пешком! А идти было не в чем! Ни одежды – ни обуви. Странно представить: целых две зимы я сидел в избе, читал толстенную книгу «Дети капитана Гранта» несколько раз подряд. И еще несколько книг из школьной библиотеки. Листал я и учебники пятого класса, которые откуда-то принес отец. И только через две зимы я смог отправиться в пятый класс. Мне был устроен некий экзамен…Вникая в мои самопознания, слыша мои ответы на их вопросы удивленные учителя лишь покачивали головами, … И до последнего дня моей жизни я буду благодарен Улановской семилетке, которую я окончил с похвальной грамотой.
ПАМЯТЬ О ШКОЛЕ
«А школа твоя, сынок, сгорела…» (Из письма родителей)
Возле храма, у старого кладбища, Земцы ставили крепко ее… Знанья свет, горизонт озаряющий. Освещал и мое бытие…
Как хочу ее видеть я заново! Не во снах, не в мечтах – наяву! – Мою школу в деревне Уланово – Ту, что помню, люблю и зову!
Как спешила осенними тропками, С рюкзаками, на тощих плечах, Ребятня деревенская, робкая, К тем, для всех светозарным лучам.
Деревянная, сельская, милая Нас звала – и, быть может, – ждала? Некой птицей к тебе белокрылою Мы летели… Такие дела!
И ни голод, ни годы тяжелые Не могли погасить знанья свет… Как святыню, храню в душе школу я – А ее на земле давно нет…
Лишь береза, состарясь до срока, Все еще зелена по весне, Но заветы тех давних уроков Никогда не исчезнут во мне…
Материалы комментируем в нашем телеграм-канале
 
|
|
Цитирование информационных материалов, размещенных в ИА "Улпресса" без получения предварительного разрешения допустимо при условии обязательного указания на источник цитирования: приведение ссылки — в печатных материалах, гиперссылки на cайт ulpressa.ru — в сети Интернет. Ссылка на источник или гиперссылка должны располагаться в начале текстового материала.