Я люблю разговаривать со стариками. Каждая длинная частная история дает повод не только к собственным размышлениям «на заданную тему», но и к тому, как массированная государственная пропаганда на всю жизнь застилает «катарактой» верное восприятие социально-политической ситуации того или иного отрезка времени.

Два очень пожилых человека – обоим за 90 лет – делились со мной своими воспоминаниями. Старик – из деревни Сенгилеевского района, простой крестьянин, старуха – из Ульяновска, бывший инженер, строитель мостов. Понятно, что судьбы у них совершенно разные, как и образование, строй мыслей, ясность памяти. Но даже на самом излете они не усомнились, что вся их жизнь была правильна, потому что именно такой жизни требовала страна.

Тоска, мой ангел

У Константина Васильевича дом крепок на удивление, а ведь строил его отец – лет 120 назад. Потолки чуть выше человеческого роста, небольшие оконца, зато и русская печь есть, и голландка, и полати (современные антресоли, только для людей, а не вещей). Хозяин невысок, крепко сбит, сед как лунь, вспоминая прошлое, часто неловко утирает глаза:

– Легко вздохнуть да охнуть, чем историю рассказать. Бабку схоронил – плачу день и ночь. Мужику самое плохое дело – одному остаться. С ума-разума не сходит бабка, мой ангел. Постелю утром закрывать – а я не умею. Вот сердито бабке на фотографии и говорю: ты что ж постелю-то не застилаешь, аль устала ночью дрыхнуть? А потом вспомню – нет ведь ее, и – в слезы. Но живу геройски. Куда деваться? Но без бабки не жизнь, а так себе. Дети приедут раз в неделю, внучка. А остальное время радио включишь, телевизор, чтобы как не одному быть. Ничем, слава богу, не болею, только глаза. Я ведь днем-то в кузнице работал, а ночью валенки валял, вот глаза и не выдержали. А так-то мы хорошо жили, неплохо. 70 лет с бабкой прожили!

– Вы ее очень любили?

– Ты что, мой ангел, конечно. Любовь не картошка, не выкинешь в окошко. Столь прожить! Детей припутили всех, да еще как! Жили хорошо, бога гневить не буду. Она у меня из раскулаченных: у ее отца сад большой был, а он в колхоз не пошел. Ну, всю семью в Казахстан. Привезли в чисто поле, а там киргизы – они русских-то не любят. Там она мать схоронила: завернула в полог, киргизы подъехали на лошади – так, через колесо, в яму и свалили. А саму ее привезли оттуда в собачьем ящике.

– Как это?

– Под грузовиком ящик такой для инструментов есть. Она в нем через полтора года и сбежала от киргизов.

– Раскулаченных много было в селе?

– Ой, много – большинство ведь хорошо работали: детей кормить надо. Нас у отца с матерью восемь было. Мой отец сразу сдался. Видел, что дело нехорошее, а в колхоз пошел. Здесь три м… желали колхоз сделать, а сами отродясь не работали – первейшие лентяи были. Мы корову туда сдали, лошадь, овец 19 голов. А куды деваться? Хлеба не стало – одни слезы. На картошке росли. Ходили в лаптях, спали в них. На мельнице власть мельнику запрещала молоть частное зерно, хоть бы и горсть детям на затируху. Потом церкву комсомолята громить стали. Девочки костер развели да иконы жгли. А народ плачет. А мальчики колокола бросают наземь. Они все ровня мне, а давно подохли, и которые раскулачивали, по избам ходили, тоже там. А я живу. 25 лет пастухом работал – угоню три табуна в степь и живу там с ними.

– Но, видимо, отдельной от села жизни не получалось?

– А как? Власть знала, что я лошадник. Ночью из Сенгилея сообщают – забрать таких-то. Бригадир ко мне – скажет, какую лошадь запрягать, за кем заезжать. А там все плачут, все у них отымают. И едешь всю ночь, а за нами милиция, чтобы раскулаченные не убежали. Возили в Ульяновск, на старый железнодорожный вокзал. Все ночами. Вагонов – целый состав: со всей области людей возили. Самых тружеников.

– Не жалко было – все же односельчане?

– Неужель не жалко! А делать-то что? Одна поросенка заколотого взяла с собой – семья большая, кормить чем-то надо в дороге. А милиция в вагон пронести не дала – говорят, кусками надо было рубить. Когда рубить, когда вся семья уже в телячий вагон загнана? Так милиционеры и взяли поросенка себе. У нас трое священников было – тоже всех угнали. У одного большая семья была – так со всей семьей. Никто больше не вернулся.

– Война мимо вас тоже не прошла?

– На финскую опоздал – пока везли, кончилась. А в Отечественную под Красный Крест попал – все четыре года возили на пароходах раненых в тыл, в Ижевск. Вечером в Камышине грузили, и всю ночь шли по Волге. Большинство было тяжелораненых, прямо с передовой – все в крови, вместо бинтов – рубахи порватые, лекарств нет, девочки-сестрички плачут, таблетки суют, а сами опять туда, на фронт. Из Сталинграда так же ночью увозили народ, целыми семьями. Пять пароходов нагрузили, «Молотов» пошел впереди, я на «Комсомольце», за нами – «Калинин», «Сталин» и «Урицкий». Только выходим – в «Калинина» и «Урицкого» немцы сбросили зажигательные снаряды. А что пароход? Одна фанера и стойки из металла. Весь народ погиб с этих пароходов. Вся Волга горела.

– Мне рассказывали, что так же, на пароходах, и немцев поволжских в Казахстан увозили. Не жалко было?

– Чего жалеть, когда они на нас напали! Наш народ бьют! Чай, они не русские – немцы. Чеченцы были против России – их Сталин правильно в войну туда же отправил. Вот они теперь и мстят, не подчиняются.

– Константин Василич, вы сколько классов окончили?

– Два класса, мой ангел, и то не полностью. Отец не пустил – я лапти на продажу плел.

– А как же в армии пришлось?

– А чего учиться – чай, я не писарем служил! Сейчас вот в стардом прошусь, а меня не берут – говорят, детей много. А зачем я им? День и ночь один. Тоска ведь, мой ангел.

Не завидуй, не жадничай, не ревнуй

Анастасия Евсеевна лет за двадцать до выхода на пенсию начала писать картины. На одной из них изобразила самое себя – красивую молодую даму в мехах. Она и в 92 сохранила прежние узнаваемые портретные черты:

– У нас в Ачинске все красавицы были. Актриса Марина Ладынина тоже оттуда, но она не считалась такой уж красавицей. Какое время было, пока я жила в Сибири! Отец сильный, красивый, добрый был, плавать меня учил. Мама была более сердитой. Она брата любила, а отец – меня. Мы, дети, не знали, что взрослые могут болеть. Родители наградили меня хорошим здоровьем. А потом все сгинуло. Отец исчез, брат подался за белыми в Китай, с матерью оставаться было бессмысленно, я уехала в Омск. Одна кругом. Днем работала, вечером училась, готовилась в вуз. Так уставала – ложусь на сундук, никто не мог разбудить. Посадят – я все равно сплю. Но диплом автодорожного института честно заслужила – никогда ни у кого помощи не просила. Несмотря на то, что 10 лет была в комсомоле, никакими привилегиями не пользовалась.

– После института куда направили?

– На Дальний Восток, прорабом, мост строить. Вообще-то я за 50 километров дороги отвечала, а в моем распоряжении были одни заключенные.

– Вы понимали, почему они там оказались?

– Нормальные преступники. Я не разбиралась, правы они или виноваты. Стране были нужны мосты и дороги – значит, будут мосты и дороги. Мне план был нужен.

– Ни к кому никакого снисхождения?

– Почему же? Когда я появилась там, они в бараках на бревнах спали. Я распорядилась положить на бревна доски. До меня выработку не делали. Камень ведь при добыче разделяется на твердый, средний и мягкий. Так вот, все могли только мягкий добывать – паек от этого голодный, все истощенные, сил нет, от этого и плана нет. На несколько месяцев я применила хитрость: писала, что добывали твердый камень – на него паек совсем другой был. А когда откормились, стала требовать настоящую норму.

– Как заключенные относились к вам?

– С уважением и страхом – их жизнь ведь от меня вплотную зависела. Однажды к нам начальство приехало, вагончик мой заняли, мне пришлось в бараке с этими зэка ночевать. Они на свои нары полегли, а меня отдельно в конце барака положили на возвышение и зажгли лампу передо мной, чтобы никто не подошел. Все шелохнуться боялись. Так отнеслись по-человечески, прямо удивительно. А вот политические, те никудышные были. Работали плохо, зато языками чесали хорошо. Подхожу однажды к кухне – говорят о политике, не уймутся: в СССР все плохо… Ясно, контрреволюция. Я дверь входную как рвану – они на коленки упали: миленькая, не погуби нас! Я говорю – не собираюсь, сами себя погубите. Я вас слышать не хочу – чтобы в последний раз такие разговоры были! Вообще-то с заключенными легче всего справляться. Это теперь говорят – ах, незаконно репрессированные. Все они за дело сидели. А незаконно репрессировали, например, нашего секретаря укома. В него вся комса была влюблена – красивый молодой человек. Он же полюбил девушку красоты необыкновенной, но дочь царского офицера. И что? Посылает его уком тоже на Дальний Восток. Он едет вместе с ней, и больше их никто не видел. Разве справедливо такую красоту губить?

– Вас война как-то коснулась?

– В Киргизии мосты и дороги строила, мастером была. Набирала по две тысячи киргизов, они свои юрты ставили и работали. Я ни копейки ни с кого не брала – многие ведь просились на более легкие работы за взятки. Нет уж – куда поставлю, там и будешь норму давать. В Киргизии до сих пор один мост так и называют: «Настин мост». Правда, начинал его делать старик-инженер, но так долго ковырялся, что его признали вредителем. А я быстро достроила. Потом пришел правительственный вызов – ехать мне в Латвию, а у меня уж дочка была и муж, Как человек он был хороший, но для жизни – никакой. Я всегда три лозунга исповедовала: не завидуй, не жадничай, не ревнуй. Так и с ним жила, пока не надоело.

– Что такое, по-вашему, любовь?

– Не могу определить. Если бы Ромео и Джульетта год прожили вместе, у них бы ничего не было. Какая там любовь? Сама я многим нравилась. Но страсти не было. Не пришлось. Не жалею об этом. Я дело свое любила.

– Вы в бога верите?

– Не так строго, чтобы пойти в церковь. Но в душе чувствую, что какая-то сила помогает. Я на стройках много раз стояла со смертью глаза в глаза, но, как видите, жива.

– А в судьбу, Анастасия Евсеевна, верите?

– Вот уж в это – совершенно не верю. Человек сам ее строит и должен строить.

– Сегодняшняя жизнь вам нравится?

– Вы знаете, да. Мне даже немного стыдно, что мне платят пенсию, от кого-то отрывают. Я не считаю, что я заслужила эти деньги от государства – оно ведь из меня человека сделало. Мне, право, неудобно