60 лет назад скончался Иосиф Сталин, о роли которого в жизни страны и народа спорят до сих пор. Одно из мнений: да, были отдельные недостатки, но в целом эпоха была великая, и слухи о массовых репрессиях сталинского режима преувеличены. Во всяком случае мало кто из ныне живущих помнит, что в его семье были репрессированные.

На мой же взгляд, не помнят потому, что ничего не знали о мытарствах своих родственников. И еще потому, что нелюбопытны, как говорил Александр Пушкин. Он и в этом был прав.

Я вроде бы никогда не был равнодушен к старшим поколениям своих родных, знал их, общался, но сегодня объяснить, почему не расспрашивал их о жизни, о соседях, об односельчанах, о власти и их взаимоотношениях с ней, не могу. Теперь-то понимаю, что рассказать они могли бы многое. И родители, особенно мать, дожившая почти до 90 лет и имевшая феноменальную память. И ее сестры, тетка, сестра деда, прожившая еще больше – 97 лет – и умершая, когда мне было уже почти 30.

Она меня любила и любила со мной разговаривать. Старики-соседи, которым в революцию 1917-го было под 40, и они все о ней знали. Но мне и в голову не приходило этим интересоваться, а сами они на такие темы не заговаривали. Теперь же спросить некого, и о той поре остались лишь обрывочные сведения, которые в единую картину, однако, не сложились.

Большинство из них я услышал от матери.

О том, что дед попадал в тюрьму – кажется, занедоимку по продналогу, но его быстро выпустили. Тетку, ее младшую сестру, сажали за побег с курсов механизаторов. Саму ее задерживали по пути из Астрахани, куда они уехали было после войны по вербовке. Пытались обвинить в спекуляции, поскольку в ее дорожной сумке нашли сушеную рыбу. Семью, в которую вышла замуж ее старшая сестра, раскулачили. Старики поселились в маленькой избенке на краю села, остальные разъехались. Ее муж, мой дядя, в результате этих передряг сошел с ума, лечился, забрали на фронт, где он и пропал без вести. Но тетки-то каждый день были у меня на глазах, и их судьбы трагическими мне тогда не казались. Жили как все.

Мать, кстати, ни разу, насколько я помню, не произнесла имя Сталина и слово «репрессии». Даже когда рассказывала, как мыкалась сестра со своим больным мужем и маленькой дочерью. Раскулаченным жизни в селе не давали: ни земли, ни работы, и тетка с семьей уехали в лесной поселок в Мордовии. Потом переехали еще куда-то. В другой лесной поселок, в 40 километрах от нас, уехала семья сестры отца.

Ее муж категорически не хотел вступать в колхоз, и они хлебали долю единоличников.

«А давай посмотрим, может, и твоих при Сталине-то подверстали», – сказал мне не так давно приятель. «Вряд ли, – ответил я, – ни о чем таком никогда не слышал». Он зашел в интернет, открыл Книгу памяти пострадавших от репрессий, нашел наше село и в нем человека со знакомой фамилией. Звали его Иван Никифорович. Я о нем знал, это дядя матери.

Мои родители часто о нем вспоминали: «Когда был Иван…», «Иван рассказывал…» и проч.

Но они ни разу даже не намекнули, что Иван Никифорович сидел. Как следует из Книги памяти, арестовали его в теперь уже зловещем 1937 году, предъявили обвинение по 58-й статье – антисоветская пропаганда. Через два года, в 1939-м, оправдали и выпустили.

Когда я узнал эту историю об Иване Никифоровиче, в более четкую картину начало выстраиваться и то, о чем вообще рассказывала мать.

Ее двоюродного брата оговорили и осудили к 20 годам, десять из которых он отсидел в лагере…

Племянники соседа Петра Григорьевича выросли без отца, которого, как и моего деда, посадили за недоимку по продовольственному налогу недосдал сливочное масло. В тюрьме он умер…

В тюрьме же умер муж тети Маши, жившей неподалеку от нас, на другом порядке улицы. Она осталась то ли с семью, то ли с восемью детьми.

Мать была с тетей Машей в очень хороших отношениях и всю жизнь ее жалела… И у таких-то семья была большая, но почти вся растерялась.

Кого-то посадили, кто-то покончил с собой…

Помню сказанную однажды матерью фразу: «Много прожила, а жизни не было. Мучения одни были». Эта фраза была, наверное, и о Романовых, при которых она родилась, и о Сталине, при котором прошла ее молодость. И сейчас я понимаю, как много в этих ее словах было горечи.

Василий Мельник