Что могут думать и ощущать, взирая на разворачивающееся строительство русского мира, представители других народностей, населяющих нашу страну?
Вообще я русский. Не уверен, правда, что чистокровный, поскольку во внешнем облике родственников со стороны моей бабушки по отцу есть что-то неистребимо цыганское. Черные вьющиеся волосы, большие, немного навыкате глаза, широкий снизу нос, смуглая кожа. Особенно это заметно у мужчин. Один мой двоюродный брат был так просто вылитый цыган. Он – сын моего дяди, отцова брата, который тоже был с цыганщиной. Мать же была явно русская, почти блондинка. Короче, национальность – вещь, видимо, довольно случайная, и при каком-нибудь другом повороте судеб я мог бы быть стопроцентным цыганом. Кочевал бы с табором, спал в шатрах, воровал кур и лошадей, и меня бы все ругали.
Но я мог бы быть и чувашем. Между своими говорил бы на чувашском языке, который хоть и заимствовал много слов в русском, однако русские из моего разговора с соплеменниками не поняли бы ничего. Мой язык относится к болгарской подгруппе тюркской группы языков, и уразуметь что-либо из нашей беседы могли, например, татары – они тоже из булгар. У меня была бы своя, чувашская, культура, русским тоже довольно чуждая. Свой фольклор, свои обычаи и предания. Моей душе были бы близки лес, вьющийся хмель и пчеловодство.
Я мог бы быть и не православным (а православие – обязательное условие принадлежности к русскому миру, как постановил недавно русский народный собор), а исповедовал бы верования своих предков и по их примеру поклонялся бы духам леса и природе в целом. Слушал бы национальные песни и с восторгом смотрел на чувашские танцы, на танцоров в нарядных одеждах и женщин, позвякивающих богатыми монисто. По антропологическому типу, как выражаются ученые, я принадлежал бы к европеоидам «с некоторой долей монголоидности» (по-моему, во мне и сейчас что-то такое, не очень уловимое, есть, как и цыганское, если уж честно-то).
Или я мог бы быть, скажем, мордвином. Хотя не совсем так: многие представители этого народа считают слова «мордвин», «мордва» и проч. не вполне корректными, придуманными после революции 1917 года большевиками, и называют себя «мокша» и «эрзя». То есть я мог бы быть, например, эрзя, нации еще более далекой от моих русских соседей, и язык эрзя, как и мокши, еще более для русских непонятен. Если вы слышали когда-нибудь, как говорят два финна или эстонца, то это примерно то же самое, поскольку мой народ относится к финно-угорской группе. У меня были бы не только свои национальные обычаи, танцы, обряды, но, наверное, и эпос – сказания о подвигах наших героев. А народ мой жил на этих землях, между прочим, чуть ли не с начала новой эры и был, в частности, в составе Волжской Булгарии. До монгольского еще ига. В общем, мне в моей культуре народа эрзя было бы чем дышать.
И вот я наблюдаю, как русские соседи-братья возводят нечто, которое они называют русским миром. Особенное. Упомянутый выше собор предъявляет мне и всем нам, желающим к этому миру приобщиться, ряд обязательных требований. «Русский, – было сказано на соборе, – это человек, считающий себя русским, не имеющий иных этнических предпочтений, говорящий и думающий на русском языке, признающий православное христианство основой национальной культуры, ощущающий солидарность с судьбой русского народа». Солидарность я ощущаю, но все остальное – не про меня. Будучи чувашем или эрзя, я не могу считать себя русским, иначе это уже раздвоение личности, известное как разновидность шизофрении. И я имею другие этнические предпочтения. Говорить на русском языке -говорю, но думаю почему-то на чувашском (или эрзя) и, кроме православия, хожу к лесному жертвеннику.
Какой я могу сделать из всего этого вывод? Тот, что я чужой, и русский мир от меня отгораживается. Но, отгораживаясь, он одновременно отгораживает меня, что я, может быть, не пойму разумом, но почувствую инстинктивно. Я и как чуваш, и как цыган, и как эрзя. Помимо всех моих желаний и помыслов, между нашими мирами непременно возникнет трещина. Сначала, может быть, неширокая, но уже глубокая. И начнет расходиться до масштабов пропасти – бездонной. Это очень опасная, на мой взгляд, затея и намного более глупая, чем было в СССР, где национальности все-таки реально жили в мире – без выстраивания каждой в отдельности своего собственного мира. Надеюсь, впрочем, что мы, русские, это осознаем и строительство новой Вавилонской башни прекратим. Если, конечно, вспомним, чем закончилось строительство той, старой, башни в Вавилоне.
Андрей СЕМЕНОВ