22 июня исполнилось 70 лет с начала Великой Отечественной войны. Теперь эта чёрная дата именуется Днём памяти и скорби. Традиционно в этот день почитают всех выживших и павших героев войны и тружеников тыла. И почему-то куда меньше вспоминают о тех, кто пережил страшную войну за колючей проволокой -об узниках фашистских лагерей. С двумя из них, жителями Ульяновска, мы встретились накануне памятной даты.

«…Только, пожалуйста, не говорите «лагерь», как будто о пионерском лагере идёт речь. Это был концлагерь. Это был ад…», – сразу поправил меня Виктор Михайлович Абашин, бывший узник концентрационного лагеря №142 под Брянском. Услышав в телефонной трубке его глухой сипловатый голос, я подумала, что, наверное, зря мы это затеяли – попросили людей, которые всю жизнь приглушали, как голос, свои воспоминания о страшном времени, проведённом в концлагерях у фашистов, заново рассказать о тех днях. И всё же разговор случился…

Глазами ребёнка

В 1941 году Виктору Абашину было 7 лет. Последнее лето перед школой для мальчишки из маленькой калужской деревни выдалось с настоящим приключением: дед взял пострелёнка в Харьков погостить у тётки, а заодно помочь ей залатать крышу.

– Когда по радио объявили, что началась война, мы стали собираться назад, но только на 5-е сутки тётка достала нам билеты на поезд, – вспоминает Виктор Михайлович. – Приехали на харьковский вокзал, а там народу! Женщины, старики, дети – все кое-как пытаются сесть по вагонам. Добрались до Льгова, а тут уж и немецкие самолёты налетели – по три машины в три ряда. Я тогда впервые увидел, как разорванные тела людей висят на проводах…

Немного помолчав, как будто о чём-то задумался, Виктор Михайлович продолжил:

– Еле добрались мы с дедом до родной Барановки, а к осени в нашу деревню пришли фашисты. С нами они держались по-хозяйски. Помню, едет по дороге немец на велосипеде, нагоняет идущую по тропинке девушку и хватает её сзади. Тут мой дед подоспел на помощь. Немец разозлился, взял дедушку за горло. Я с перепугу схватил вилы, да и запорол фашиста. Семь лет мне было… Мы этого немца привязали к велосипеду, скинули в речку и бегом в деревню! Ладно, никто не прознал..

Шёл май 1943 года, второй год оккупации, как вдруг всех жителей деревни эсэсовцы выгнали из домов и велели строиться в колонну по б человек. Трое суток пешком без еды и питья люди шли 140 км, и каждый день колонна пополнялась со всех окрестных деревень сотнями измученных голодных пленников. Евреев и цыган фашисты выхватывали из шеренги в первую очередь, из остальных отбирали кого покрепче и угоняли дальше – в концлагеря на работу. Виктор Абашин вместе со своей большой семьёй из 15 человек попал в концлагерь №142, организованный немцами в Брянской области в посёлке Урицкий.

– Поселили нас в барак с нарами в три яруса. В 6 утра взрослых кнутом поднимали на работу – грузить щебень, гальку, песок – всё это увозилось в Германию. Кто не мог подняться с нар, того тут же увозили и расстреливали, по 300 человек в день… В 6 вечера людей пригоняли обратно и впервые за сутки давали поесть – 200 граммов хлеба. И всё. Нам, детям, раз в сутки кидали половину…

– А сколько это -100 граммов хлеба?

– Полкуска туалетного мыла, – говорит Виктор Абашин, грустно улыбаясь. Он в 9 лет узнал, сколько это – сто грамм хлеба…

Через 5 месяцев лагерь спешно начали перевозить в Германию: узников погрузили в товарные вагоны и повезли на запад, но по дороге поезд попал в окружение советских войск, и пленников освободили. Семья Абашиных вернулась на попутках в Барановку и не узнала родные места. Деревню немцы спалили дотла, все колодцы и погреба взорвали, а огороды заминировали. Жить пришлось в землянке.

– Свой взорванный погреб завалили ветками, сверху присыпали землёй. Так и зимовали три года.

– Как же в земле-то зимовать?

– А знаете, какая земля тёплая…

Когда мы прощались с Виктором Михайловичем, я уже на пороге вспомнила, что не спросила у него самого главного: когда же он в первый раз наелся досыта? Он улыбнулся, будто вспомнил что-то очень хорошее, и сказал:

– Вернулись мы в деревню в октябре, мама первым делом раскопала картошку, потёрла её мелко-мелко и испекла блинов. Так я в первый раз наелся. Мы эти блинчики «тошно-тиками» прозвали: всю зиму их ели, поначалу противно, аж до тошноты, а потом ничего, привыкаешь…

От начала до конца

Сразу после войны многие из этих людей, прошедшие ужасы фашистских порядков, у себя на родине оказались без вины виноватыми и вместе с порядковым номером, полученным в концлагерях, заработали ещё одно клеймо: «находился на оккупированной территории врага». Так Виктора Абашина в 1950 г. не приняли в мореходное училище, получить образование ему удалось гораздо позже.

Похожая история произошла и с Егором Романовичем Варченко, уроженцем Харьковской области:

– После войны я сдавал экзамены в техникум. Меня попросили рассказать какое-нибудь стихотворение. Я начал: «Идут дожди, холодные осенние туманы окутали-землю…» – и замолчал. Экзаменатор меня подгоняет: «А дальше?». «А дальше, – говорю, – я был в Германии»…

В техникум Егора Романовича приняли не сразу, пришлось идти на курсы шофёров. Это был единственный раз, когда бывшему узнику фашистских концлагерей припомнили четыре года, проведённые в аду. Он же на всю жизнь запомнил, как в апреле 45-го распахнулись ворота концлагеря, и навстречу сотням пленников в полосатых робах поехали американские танки союзников. 15-летним пареньком попал Егор Романович Варченко в лагерь №23 (Ватенштедт, Западная Германия), а вышел оттуда 19-летним… стариком.

– Нас забрали из родного городка в августе 42-го и трое суток везли в вагонах для скота без воды и хлеба. В Перемышле (Западная Украина) нас раздели догола, облили с головы до ног вонючей жидкостью, а потом из брандспойта полили ледяной водой и первый раз за трое суток покормили баландой. Мне эту похлёбку даже не во что было взять, я полы рубахи подвернул – туда и налили.

После спешной «санобработки» измученных людей снова загнали в вагоны и повезли дальше – на запад.

– В вагоне нас сопровождал молодой немец-автоматчик. Едва мы тронулись, он наставил автомат поверх голов и крикнул: «Зитцен!». Мы поняли, что это «Сидеть!». Тут автоматчик достал губную гармошку и начал играть «Катюшу», а сам кричит нам: «Синген!» («Пойте!»). А нам что «зитцен», что «синген» – всё одно, мы и сидим молча. Немец разозлился и как дал автоматом очередь над нашими головами… За все 8 суток пути нам один раз бросили по булке хлеба на четверых, и, наконец, привезли в Западную Германию, в лагерь №23…

Так началась рабская жизнь в голоде, в страхе, когда день и ночь все мысли людей крутились вокруг куска хлеба, а за любую оплошность на спину со всего размаху опускалась тяжёлая дубинка.

– Фашисты, когда допрашивали вновь прибывших, распределяли людей строго по национальности. Немец меня спрашивает: «На-циональ?» -а я ему с перепугу: «Я – интернационал». Понимаете, я же родился в стране, где никогда не спрашивали национальность, и не знал, что отвечать. Так мне за этот «интернационал» 25 дубинок всыпали…

За работой пленных строго следили надзиратели, которые по своей воле шли в мучители, лишь бы не идти на передовую.

– Нашим конвоиром был румын Шмидт, а переводчиком при нём был Николай Иванович, русский эмигрант 1918 года, он ходил с кожаным хлыстом, от которого всегда оставался рубец на теле. Однажды мы шли с работ, и навстречу ехал трактор со свеклой, мы кинулись к нему, чтобы хоть одну свеклу схватить. Шмидт порет всех нас по спинам дубинкой, но всех-то сразу не побьёт. И тут появился этот Николай Иванович с хлыстом: «Дай, – говорит он Шмидту, – свою дубинку, а то мне свой хлыст жалко марать»…

Но ещё больше лютовать немцы начали после первых крупных поражений.

– Зимой после разгрома под Сталинградом нас заперли битком в бараке. Люди начали задыхаться, падать в обморок. Очнулся я, только когда открыли дверь. После поражения под Курском летом 43-го нас снова сгоняли в барак, откуда не выпускали весь день и не кормили, а потом и вовсе уменьшили суточную норму хлеба – до куска размером в два пальца… Так тянулись месяц за месяцем, пока не настала весна 45-го.

– В апреле я как раз работал на заводе, разгружал кокс. Мы тогда не знали, что этим коксом разжигали печи, в которых сжигали людей, и на следующий день, возможно, дошла бы очередь и до меня. Вдруг завыла сирена, мы с перепугу спрятались, а когда вылезли из укрытия, смотрим – ворота открыты, и в них валит народ. Первое, что я увидел – женщину в полосатой робе, которая, зажав голову руками, выла на весь лагерь. Оказывается, она не успела добежать до конвоира – его уже забили до смерти другие женщины, и ей не досталось. Потом нас передали советским войскам. Мне было 19 лет, весил я 46 кг, но в армию меня забраковали из-за ног: в концлагере работал по колено в воде в ботинках с деревянной подошвой, ноги сводило судорогой. В Харьков вернулся в сентябре 1945-го. На пепелище. Но это уже совсем другая история…

Екатерина ПОЗДНЯКОВА