ВОТ МОЯ ДЕРЕВНЯ… ЧТО С ТОБОЙ, РОДНАЯ?

Среди короткой летней ночи деревня проснулась и всполошилась от ружейных выстрелов. Снопы огня летели из-за углов сельмага. Прибежавший на шум предсельсовета сразу сообразил: палит магазинный сторож Гриня Насонов. «Григорий, прекрати, на две пяти-летки упеку!» – кричал председатель, прячась за крайней избой. Сторож, ничем не выдавая себя, стрелял на голос. Кто-то из зевак предложил связать «мушкетера». Гриня на слух не жаловался. «А этого не хотели!» – возопил охранник и полоснул дуплетом. Дробь, как до-ждик, зашумела по рубероидной крыше сарая, за которым скрывались люди. Сельсовет-чик велел всем разойтись, не то – неровен час – кого-нибудь подстрелит, подлец. Наутро, когда сторож проспался, сельский голова вызвал Гриню на ковер.

– Ты зачем стрелял всю ночь?

– Как зачем? Опугу давал.

– Кому?

– Воришкам всяким. Окружили, окаянные, спасу нет.

– Сколько вылопал?

Клялся и божился Гриня, что в рот не брал, но потом выяснилось, что «опугу» он давал самому себе. В пристрое к магазину продавцы хранили водку. Гвоздодером Гриня акку-ратно оторвал одну дощечку, как это делают в заборах, и каждую ночь доставал из нижне-го ящика поллитровку и посасывал с удовольствием. Почти весь ящик уколоколил во вре-мя своих бдений. Но вот не рассчитал и перебрал, жулье и «пошло» на него косяком. Пришлось держать оборону. Председатель совета за бдительность не похвалил, но дело замял, продавцы же за ящик «московской» взыскали до копеечки.

Было это уж много лет назад. И сегодня вспоминает моя родная деревня про ту пальбу с веселой грустью. Потому что наступили для нее такие времена, какие даже тому же Грине Насонову и померещиться не могли. Повальное воровство и пьянство стало «нормой жиз-ни» на селе. Есть в нашей округе расторопный, ушлый мужичок. Жизнь его – сплошная чересполосица: воля сменяется тюрьмой, тюрьма – на короткое время волей. Освободив-шись, он появляется в своей хибаре, находит разбитную бабенку, живет. Чтобы каждый день иметь бутылку и закусь, начинает, как прежде, воровать. Обирает, как правило, бес-помощных пенсионеров. Думаете, что в тюрягу он попадает именно за это? Никак нет. За украденную и съеденную овцу, курочку или же уточку ему со стороны блюстителей по-рядка и упрека не бывает. Уходит же он за колючую проволоку по той причине, что по пьянке уж очень любит полосовать новую сожительницу малюсеньким ножичком. Так, немного, для порядка.

Вот другой эпизод. Пропал один жуликоватый верзила. Прикидывали, что на него оби-женные мужики устроили, как на волка, облаву. Примерно через день, поняв, что с мужем произошло что-то неладное, жена его с воплем кинулась по улицам. В истерике колотила в каждые ворота: «Поглядите в погребе!» Она точно знала: муж пошел темной ночью до-бывать картошку. Верно! На подворье у тихого односельчанина и обнаружили в погребе умершего добытчика. Что же произошло? Накануне хозяин уничтожал полонивших кар-тошку мышей. Разжег тракторную шину, а потом наглухо закрыл творило. Вор, пока зата-ривал мешки продуктом, до смерти угорел в погребе.

На каждый день деревне хватает разговоров о том, у кого и что похитили. Мешки с пшеницей, сетку-рабицу, картошку, дорогую одежду, даже амбарный сруб разобрали и увезли. Ничем не брезгуют ворюги. Неизвестно откуда прибывший бомж по кличке Кар-дан, так этот средь бела дня ловит самого жирного гуся, отворачивает ему голову и, пере-кинув пернатого за длинную шею за спину, идет спокойно в свое жилище, заброшенный домишко на краю деревни. Вслед ему несутся проклятья, а он, обернувшись, вопрошает: «Вы есть хотите? Вот и я хочу».

Раньше деревня гнала самогонку, в основном для свадеб. Хотя за это и наказывали, но другого выхода не было, карман у крестьян был пуст. Отшумит свадьба, наступает непре-рываемая трезвая жизнь. Весь люд с утра до вечера проливает пот в поле. Затем стали жить получше, рискованное самогоноварение оставили.

Я до сих пор не могу понять, что же произошло со страной, с народом, с деревенской доб-ропорядочной общиной, что сивуха захлестнула города и села? Неужели все дело в том, что, освободившись от неслыханного в истории гнета сталинской длани, люди ошалели от глотка свежего воздуха, приняв его за абсолютную свободу, а когда убедились, что совсем не так, ударились в пьянство? Не знаю. Во всяком случае, к губительным привычкам в обществе прямо-таки процветает какой-то иммунитет терпения. Не потому ли, что «пья-ные» атомы спокойно перетекали и в пахаря, и в токаря оттуда, сверху, где сидели со сво-ей свитой генсеки и уж никогда не мучались над проблемой – сколько, где, какого напитка и с кем употребить?

Несколько слов о сельской интеллигенции. Издавна она несла сюда и культуру, и зна-ния, вникала в тонкости быта и традиций, словом и делом укрепляла общинный дух. Но сегодня она и сам растеряла свои духовные силы. В моей родной деревне почитатели Есе-нина и Блока уединяются в своей коммуне, попивают потихоньку, называя это действо «Встречи у Тропиканки».

Стоит на главной улице села дом с пустыми глазницами окон. Трагична судьба его бывших обитателей. У родителей был единственный сын. Дом достался ему в наследство. В эти стены он привел первую деревенскую красавицу. Попойки по молодости незаметно стащили их в алкогольное болото и засосали так, что привели к логическому концу. Дети их продолжили тот же путь. Кто-то рухнул прямо за уставленными бутылками столом, кто-то перевернулся на тракторе. Такая же участь постигла и внуков. Когда-то ушли из деревни в город молодые и сильные парни. Некоторые из них, сбившись с пути истинно-го, потеряв семьи, промотав и пропив имеющееся жилье, вернулись к своим стареньким матерям, чтобы выколачивать из них на то же зелье пенсионные копейки. Понятно, что этих копеек на долгое загульное время не хватит. Вот и нырят они по всем застрехам днем и ночью. У моего родственника сразу украли аж 25 кур. Над всей деревней стоял запах паленой курятины. Дружина обнаглевших ребят пила и пировала на берегу речушки. И никому нет дела. Да и не подступишься. Они ж тебе, как тому гусаку, в момент открутят голову.

Говорят, что когда-то лаптем щи хлебали. Так вот, к этому методу, видимо, придется вернуться. В первую очередь, бабулям. Не только посуду, но и ложки – алюминиевые, оловянные – у них те же «трясуны» конфискуют без зазрения совести. Вы думаете, всю утварь из цветных металлов сельские иждивенцы везут сдавать в город, где эта индустрия существует легально? Ни коим образом! В деревне к их услугам – свой приемный пункт с мощным прессом, любой самовар превратят здесь в лепешку и сразу же отоварят само-пальной водкой, от которой молодчики потихоньку мрут.

В конце концов, моя деревня лишилась и так называемого информационного поля. Га-зеты выписывают – единицы. Выходящие из строя телевизоры отремонтировать некому. Единственной надежной связью с миром до последнего времени было радио. Но замолча-ло и оно. Сельские «алконавты» сняли со столбов все провода и сдали на тот же приемный пункт за дешевенькую сивуху.

Завершающий факт. Егор Лутков – пенсионер, но мужик еще в силе. Держит корову, свиней, овец. Старается в основном для детей, живущих в городе. Вышел во двор при-браться, смотрит, двух самых породистых овечек нет. Ох уж и ярился Егор Петрович! Говорят, что ружьецо приобрел. Кто будет отвечать за самосуд, если он его применит? По всем законам – Лутков. Сегодня на селе нет какой-либо силы, защищающей интересы кре-стьянской собственности. Местная администрация в этом отношении совершенно беспо-мощна. Приобретет ли она какие-то новые качества с введением закона о местном само-управлении, – сказать пока трудно. В моей деревне поговаривают о том, чтобы все вопро-сы соблюдения порядка и днем, и ночью взять на себя. Как? Дежурить с ружьем в руках. Но ведь первым угодить за решетку может сам оруженосец. Такой вот замкнутый круг.