Посвящаю тем,

кто умеет любить.

Я смотрю на Лизу и думаю о том, о чем думать нельзя. Думаю о неизбежном – о нашем скором с ней расставании. Для сенбернара одиннадцать лет – срок почти запредельный. Время неумолимо и мой разум молчит: он смирился с суровой данностью. Но сердце – сердце бунтует и кричит.

Лиза, девочка, любовь моя. Если мне суждено пережить тебя, то как – скажи КАК – мне научиться жить без тебя?

Но первым из моей жизни ушло другое близкое существо.

Уход

Он ушел по-джентельменски, по-мужски, дабы не омрачать мой самый любимый праздник в году. За шестнадцать дней до того, как календарь начинает новое летоисчисление.

Его уход был стремителен, внезапен, в одночасье. Еще вчера он, здоровый, молодецки летал по верхам своего излюбленного маршрута: телевизор-шкаф-сервант. Еще вчера утром он дико орал, буквально вымогая на завтрак сваренное всмятку яйцо. Еще вчера под теплым абажуром лампы он привычно коротал вечер в объединении книги и тишины.

Коту шел четырнадцатый год, и мне глубинами души следовало бы ощущать бремя прожитого.

Но я была преступно беззаботна. Думала, дуреха, что так будет всегда.

Когда его не стало – я шагнула в бездну.

Отчаяние

Отчаяние первых дней топило меня. Удушливая, липкая волна накрывала в любое время суток. Слезы не облегчали, не приносили утешенья.

Время с мощностью водоворота вобрало в себя вселенное Одиночество… С пронзительною остротой, как разбивается о скалы корабль, оно расщепилось на множество Без и Теперь. И это множество было несоединимо.

Без него я заваривала по утрам кофе, и мертвая тишина пронизывала кухонные стены. Никто не орал, не вертелся под ногами, когда, ощущая ладонями прохладную шероховатость скорлупы, я доставала из холодильника яйцо и варила – теперь – для себя. Но есть не хотелось и , едва притронувшись, я убирала его обратно.

Зияющая пустота блюдца привела меня в ярость, и я отправила ни в чем не повинную утварь в мусорное ведро. Туда же следом полетела и алюминиевая кружка для варки яиц.

Без него я читала, вернее, пыталась читать. Но теперь никто не приходил погреться под сноп электрической лампы, не щурился желтым глазом, бархатисто мурлыча.

Вместе

Меня часто спрашивали: «Такая большая собака и кот, как они у вас уживаются?». – «Прекрасно, – отвечала я. – Так, как разучились сейчас уживаться даже родные люди».

В нашей 34-метровой «хрущовке», прозванной в народе за совмещенность санузла и проходимость комнат-теснушек «хрущобкой», они деликатным образом сумели поделить территорию. Учитывая, что Иннокентий кот исключительно домашний и ни разу за свои тринадцать с половиной лет не побывал на улице, достигнутый симбиоз этих двух абсолютно полярных существ можно считать неплохим результатом. Вместе – нос к носу – спали в прихожей. Стойко переносили летнюю жару и духоту, вытянувшись рядком где-нибудь под дверным сквознячком. Ночевали вместе, в одной комнате, с небольшой лишь разницей – одна, воплощение собачей преданности, внизу на коврике, другой, с чувством превосходства, поверх хозяйских ног.

Вместе на балконе мы коротали долгие летние вечера, отдыхая в прохладе от тягот прожитого дня. Три «разнокалиберных» профиля, устремленных к ночному звездному небу, три воплощения Жизни на планете Земля – со стороны, наверное, смотрелись забавно, хотя и со смыслом.

По-доброму, словно заключив меж собой негласный договор, Кот и Собака поделили меня и мою любовь на двоих. Без ревности, без сцен, без эпатажа. Без демонстрации силы и коварства… В какой-то степени, это было искомым итогом поведенческого кодекса, от которого я старалась не отступать многие годы.

Когда трехмесячная Лиза появилась у нас в доме, трехлетний Иннокентий ощущал себя, без сомнения, единственным и полновластным Хранителем домашнего очага. И тут – словно снег на голову – свалилось невиданное, огромное, тявкающее существо с претензией на вид жительства. И тут же – неслыханная дерзость! – прямо-таки на глазах вылакало из фарфорового блюдца дневную порцию молока. Игривому существу срочно требовался компаньон, и он был мгновенно, безошибочно выбран – кошачий, распушившийся, как у белки, хвост! SOS! Срочно – под диван, уж там-то меня не достать! Вот так-то, барышня, отсижусь, пригляжусь, что вы за создание такое. Что-то вы приотстали… Гм, какая невоспитанность – сделать целую лужу посреди зала…

Сейчас я вспоминаю сцены десятилетней давности с улыбкой. Привыкая, «притираясь» друг к другу и еще не став друзьями, они каждодневно демонстрировали заложенные природой законы лидерства. И в общем-то, забавно было наблюдать, как средних размеров кот гоняет по квартире пятнадцатикилограммового щенка-увальня.

Игры играми, но для собаки святая святых – миска (после хозяина, разумеется). Мне пришлось приложить немало усилий и запастись поистине титаническим терпением, дабы «продовольственный вопрос» не стал причиной серьезного разлада. Никогда, ни при каких обольстительных запахах кот не покушался на собачью собственность. Равно как и собака, приученная мною, доедала с блюдца только тогда, когда его хозяин, насытившись, с ленцой отходил в сторону.

Кодекс соблюдался с обоюдной честностью.

Возвращение

Я пишу эти строки и ощущаю, как мое сердце живительной силой наполняют мир и покой. В прихожей мирно похрапывает Лиза, суча задними лапами, гонится за кем-то во сне. А у передних трогательно примостилось юное рыжее существо, от роду четыре месяца. ОНО точная копия Иннокентия, только уши не по возрасту велики. За что и получил прозвище – Ушастик.

Мы взяли его полуторамесячным, с улицы. Участь его братьев и сестер предрешена – вряд ли они обретут свой, единственный на всю жизнь Дом. Сколько одичавших, брошенных на произвол судьбы кормится у мусорных баков, насмерть дерется с такими же полуголодными и озлобленными собаками, умирает преждевременно в болезнях. И вся эта огромная обездоленная собачье-кошачья братия – укор нам, людям…

После долгих раздумий мы решили взять именно такого, уличного котенка. В память об Иннокентии выбрали золотисто-рыжего, то было наше единственное условие. В отличие от ласкового, мудрого, уважающего себя и других Иннокентия новый жилец – забияка, воришка и даже нагловатый тип. Он пребольно кусается и царапается, напасть норовит исподтишка – из-под кровати, занавески, двери. Заложенные улицей гены я в полной мере постигаю на себе.

Но я знаю – нужно время, чтобы принять и полюбить друг друга.

Любовь есть боль и одиночество.

Любовь есть отчаяние, которое всегда с тобой.

Но только Любовь простирает над бездной потерь единственный мост, по которому можно идти дальше.

И я склоняюсь, целую шелковистую, пахнущую молоком и доверием плоть еще чужого мне существа и вопрошаю то ли былое свое, то ли настоящее:

– Ты вернулся?