Последнее интервью сына Аркадия Пластова

Николая Аркадьевича Пластова, заслуженного художника РСФСР, сына Мастера, журналисты, особенно в последние годы его жизни, вниманием не баловали. Ну, поменял старик Москву на Прислониху – его дело. И вообще – о чем спрашивать сына, если об отце и так все известно…

Мы разговаривали с Николаем Аркадьевичем в мастерской его отца, народного художника – перекошенной деревянной избушке 40-летнего «возраста», до краев наполненной работами Аркадия Александровича, не вошедшими в музейные экспозиции. Сын Пластова в паузах разговора продолжал дело, за которым я его и застала: вырезал деревянный орнамент иконостаса для той самой церкви, которая по проекту его деда была возведена в Прислонихе в 1878 году. На дворе стоял не по-весеннему холодный, со снегом, апрель, Николоай Аркадьевич был в валенках и теплой куртке. Не сняла куртку и я – в мастерской стоял почти уличный холод.

Волею судеб это интервью десятилетней теперь уже давности оказалось для Николая Аркадьевича последним – в 2000 году сына Пластова не стало. Наша беседа никогда не публиковалась – редакторы газет и власть всегда хотели видеть в Пластовых хрестоматийно идиллический род художников. Сын Арк. Пластова в своем интервью поднимает вопросы, которые старательно не «замечали»…

– Николай Аркадьевич, как живется вам в родовом гнезде?

– Года два уже очень неважно себя чувствую, но отцовское гнездо требует столько сил, что не до столицы, где я вообще-то обитаю. Я тоже в Прислонихе родился, ходил здесь в начальную школу. Средняя – это уже было в Языково, а 17-ти лет поступил в художественный институт им. Сурикова. В Прислонихе мне всегда хорошо – живешь-то ведь внутри себя, а Прислониха этому всячески помогает. Да вы поглядите – весна приходит, все меняется: я это здесь, на родине, вижу сознательно 65 лет, и отец так же видел. И я, как и отец, удивляюсь той помощи, которую изменения времени года оказывают на душевное самостояние человека.

– Ваши односельчане так же трепетно и философски относятся к приходу весны?

– Когда умерли практически все герои Пластова, Прислониха изменилась. Не внешне даже, а внутренне. И к этому прилагали все усилия, думая, что гонят «коней» в сторону прогресса, и чем больше будет у нас страсти к потреблению, тем лучше человеческий материал получится. Произошло все не так. В нашей стране создался страшный дисбаланс между теми, кто производит хлеб, и теми, кто потребляет. Я, конечно, тоже потребитель – жующая особь какая-то… А вот, кто на земле – их осталось совсем немного, они потеряли психологию крестьянства. Это не люди земли, это наемники, которые выполняют работы. Все восхищаются: ах, пластовские крестьяне, ах, настоящая Россия! Конечно, отец выбирал лица для портретов, да вот все они, как назло были единоличниками. Так получалось. Село все переписано отцом, в трех поколениях, да только нет больше таких лиц. Да не только лиц – сел тех, лесов тех, которые писал отец, нет. Прислониха тоже была подготовлена к сносу. Совершенно случайно мой друг показал мне проект уничтожения села – здесь должен был быть построен животноводческий комплекс.

– Вы серьезно?! А как же «ах, настоящая Россия»?

– Вот так… У меня до сих пор сохранился черновик моего письма в обком – только тогда это прекратили. За другие села заступиться было некому. Я помню, мы с отцом ходили по округе – через каждые 5-7 километров – село. Орлы, Шиловка, Калмыковка, Медянское, Малиновский, десятки других – все умерли. Власть ведь пытается выжить любым способом, и что ей попадает под ноги, она никогда не жалеет. Беда российского руководства много десятилетий в том, что они лишены чувства культуры. У них этого нет. То ли оттого, что они поднимаются из определенных кругов, где это просто не бытует. То ли, пока поднимаются по этим ступеням, перешагивая через близких своих жестоким образом, убивают в себе эти чувства. Что бы ни предпринимала власть в отношении культуры, все происходит, на удивление, невпопад. Даже добрые намерения. Культура для них – оседланная корова. А это очень несчастное и смешное зрелище, когда корова, на которую надели седло, воображает себя рысаком. Власть немилостива и не может быть милостива. Мы удивительный народ – единственный в мире, уничтоживший сам себя, запретивший себе вспоминать о былом.

– Но вы-то не перестали помнить!

– Мне сам Бог велел – традиции в семье такие. А был бы я не из Пластовых, точно так же преспокойно смотрел бы на эту разруху. Вот, смотрите, от деда остались только три его работы. Вот эту икону, Михаила Архангела, дедушкиного письма, отец выкупил у местного кладовщика.

– Как же она у него оказалась?

– Когда церковь громили – году в 35-36, я стоял с бабкой своей, держался за сарафан ее, – выкидывали к церковным воротам, как здесь выражаются, все святье. Иконы, книги, утварь – все это блистало, сверкало… Я же не видел этого раньше: церковь сначала закрытой стояла, а потом ее решили разгромить. Было выброшено прислонихинскими крестьянами Евангелие выносное – замечательное, 18 века, в малиновом бархате. Подошел шофер, бархат этот оторвал и ну чистить сапоги. Я все очень хорошо помню – как страницы церковных книг шелестели под ветром, летали по Прислонихе, как книги 16 века рвали, чтобы трактора протирать. Дед церковь расписывал пополам с художником Грошевым. Так холсты с этой живописью – евангельские сцены, орнаменты срывали со стен, скатывали в рулоны и тащили в бани.

– Зачем?!

– А чтобы, когда сойдут краски, наделать из этих холстов безызносные портянки. Ну, бабка мне и говорит: пойдем, пойдем отсюда – с маленьким стыдно глядеть на это.

– Такое не может повториться?

– Если найдем, кого громить, почему бы и нет. По-моему, мы так устроены. Недавно листал книжку, «Заповедные леса России» – пластовским местам посвящена целая страница: якобы как некой охраняемой государством ценности. А кому охранять, если ульяновским властям дела нет до тех уголков, где писал отец свои картины? Сколько я ни говори, никому не надо.

– То есть, прошел очередной юбилей, и слава Богу…

– Я так и живу – от одной даты похорон отца до следующей: почему-то власть страшно любит отмечать день смерти Пластова. Придут, поговорят и разъедутся…А последние много лет вообще никого нет. Но тут уж ничего не поделаешь – так власть относится к певцу России, к культуре вообще. Отец при жизни выставок не делал, а я осмелился устроить посмертные выставки его работ в Манеже, в Санкт-Петербурге – блистательные, надо сказать. И что? Никакого интереса у начальства, хотя, казалось бы, сам Бог велел посмотреть, какое «перо» у «птицы» наших, российских мест. А я никогда ничего не просил. Просишь – вступаешь в зависимость, будешь в роли этакого просителя. Да ладно бы только я, а то ведь и отца за собой приведешь. За что этакое ему – по прихожим мотаться? Он свое дело сделал. Если кто не видит…За отца я даже в прихожей президента не буду стоять. Отцовские работы всех президентов переживут. Кажется, Курбэ…

– …который отказался от Ордена «Почетного легиона»…

– …сказал: «Государство некомпетентно в вопросах искусства». И он прав. Вот что бы я хотел сказать власти, так свое горькое слово. Потому что это не ко мне, Пластову, относится, а к России. Лет 15 назад, если не больше, село попросило меня спроектировать памятник павшим за Родину. Из 200 человек, которые ушли из Прислонихи на фронт, вернулись человек 30. И как ни встретишь солдат бывших – ты бы хоть ради нас вычертил. Сделал. Приступили к работам – пошла самодельщина. Вместо бронзовых цифр, мраморных табличек – цемент. Бронзовые цифры, правда, были отлиты, но их почему-то увезли в Ульяновск представители реставрационных мастерских. Теперь памятник павшим стоит в жалком, полусделанном виде – я не могу признать его своей работой. А ветераны почти все умерли – осталось два-три человека. Но каждый День Победы жалкая сцена разыгрывается возле монумента, говорятся ненужные, фальшивые слова, а вот исполнить проект достойно памяти фронтовиков так и не смогли.

– Николай Аркадьевич, а пол в мастерской всегда такой наклонный был?

– Да что вы – фундамент просел, лаги погнили: мне самому все это исправить не под силу. Хотя, по документам, здесь с 1993 года – музей-усадьба, памятник российского значения, охраняется государством. Из этой мастерской вышло все, чем славен Пластов, все, что висит в музеях. Сколько передумано здесь было, сколько сочинено! Вот эту деревянную лошадку отец смастерил для моего сына Коли, он тоже художник. У лошадки, обратите внимание, хвост настоящий – отец специально с Колей ходил на конеферму – у лошади позволили отрезать «локон», так сказать. Да все эти предметы были для него живые. Я не ставлю, конечно, знак равенства, но во Флоренции, в абсолютно пустом доме Микланджело экспонируется якобы его уцелевший во времени башмак и терракотовый эскизик. С великим почтением это подано, водятся экскурсии. А у Пластова скоро будут показывать фундамент, на котором стоял дом.

– Но хоть кем-то дом охраняется?

– Кем – мной. Семьей.

– Что ж – выходит, следующие поколения и башмака пластовского не увидят?

– Пока жив, что-нибудь сохраню. Рано или поздно Россия вспомнит о Пластове. Отец займет свое место и здесь, и в мировом искусстве по целому ряду открытий, которых до него не было и быть не могло. Это ведь только ему, изволите видеть, взбрело в голову 60 лет быть здесь ежегодно. Хоть на крыше вагона, но сюда – делить со своими героями способ существования, знать их из нутра. Это такой способ жизни, который не повторялся. Когда будет повтор, какой принесет результат – неизвестно. Работы отца – это исторический памятник ушедшей России. Когда Россия пожелает на себя оглянуться, она должна будет вглядываться в Пластова, чтобы понять самое себя.