Наша власть нашла удивительный способ «единения» людей. Каждый новый год предлагается теперь проживать под каким-либо девизом. Прошлый, если кто помнит, назывался Годом русского языка. Поскольку за оттачивание познаний в русском, загодя не объявили никаких наград, то народ очень вяло, честнее – никак не отреагировал на призыв вождей. В Ульяновской области, правда, чиновники выполнили тест на знание официального языка страны, получив неимоверное количество «неудов», на чем год для всех благополучно завершился.

Нынешний Крысиный – в России еще и Год семьи, а для ульяновских пар – причина произвести на свет очередных патриотов. Точно УАЗовский конвейер – заложили программу, и в определенный день получили искомое. За неплохие деньги. Для патриотов, рожденных 12 июня, строка Высоцкого: «день зачатья я помню неточно», будет уже анахронизмом.

Думаю, что Год семьи – очередная благоглупость, потому как семья определяется нынешней властью только лишь как мама, папа и дети. Чем больше последних – тем якобы крепче семья. А мне вот интересно: почему в «семейном году» нет места бабушкам и дедушкам? Разве полноценна семья без представителей старших поколений? Или им ждать своего Года старика?

Стардом

Завуалированность проблем старичья в нашем государстве начинается с определения «престарелые».

Премудрый – очень мудрый. Преглупый – дальше глупеть некуда… Престарелый – в шаге от смерти? Но в разных домах престарелых, разбросанных по области, я встречала и тех, кто чуть перешагнул порог 55 или 60 лет. Совсем одинокие мужчины и женщины встречаются – это правда, но очень редко. Практически не бывает, что у человека, прожившего 70-80 лет, не осталось на «воле» ни одного родственника. Остались, конечно, да вот только старики – даже с их пенсией – никому не нужны. Не стану морализировать по поводу нехороших детей и хороших стариков. Жизнь – не «Черный квадрат» Малевича: она многоцветна. И гадких стариков, к несчастью, практически столько же, сколько гадких детей. Такая вот библейская задачка: в ком раньше проснется милосердие?

Без милосердия мысль о пресловутом «стакане воды» вырастает в манию. А там до решения упасть в объятия госсистемы – один шаг. Железная хватка этих объятий понимается тогда, когда пути к отступлению отрезаны. Даже самый лучший, самый парадный дом престарелых – казенный дом: ты не хозяин в своей комнате. Ты будешь есть каждый день не то, что хочешь, а то, что намечено «разблюдовкой». По телевизору в большом и неуютном холле ты будешь смотреть ту программу, которую выбрало большинство. Встречаясь с соседями, ты будешь выслушивать одинаково жалобные рассказы о дурных родственниках и родне. Днем ты будешь зачем-то лечиться, ходить на процедуры. Ночью на казенной, неудобной кровати будешь вспоминать все свои ошибки, приведшие к такому финалу. Утро встретит тебя неистребимым запахом хлорки и грязной тряпки в коридорах. Ты будешь пытаться наполнить жизнь хоть каким-то содержанием, но оно будет бессмысленным, потому что не принесет радости. Ты станешь чуть ли не каждый день писать письма детям и внукам, чтобы тебя забрали. Но дети и внуки будут молчать, потому что от века не принято отвечать на мольбы Ваньки Жукова. И в какой-то пронзительный момент станут смешными участие в хоре, стариковские танцы, вышивки крестиком. И однажды ранним утром нянечка метнется в кабинет врача, чтобы сообщить о твоей смерти. И живые пока еще соседки будут дня два обсуждать, как ты угоден Богу, уйдя к нему во сне. А стакан воды так и останется стоять на казенной кухне, потому что, несмотря на множество людей вокруг, некому было поднести его к твоим губам. Так разомкнутся объятия госсистемы. А дети и внуки по старому обычаю наполнят такой же граненый стакан водкой, накроют его куском хлеба, чтобы тебе было более радостно наблюдать за продолжением их жизни из своего нового дома.

Бессердечие домов престарелых еще и в том, что в них бок о бок проводят последние, самые незащищенные годы люди, абсолютно не сочетаемые меж собой. Одни, освободившись от ненависти родственников, благодарны персоналу стардома (в переводе со сленга стариков – стариковский дом) буквально за все. Именно их выдвигают на переднюю «линию обороны» при встречах с чиновниками и журналистами. Другие, освободившие – по собственному решению – родственников от себя, как правило, молчаливы и грустны. Только в приватном разговоре они чуть приоткрывают тяжкую завесу, виня во всем самих себя. Очень разумно рассуждают о практически тюремном режиме нового для них дома. О желании добровольного невольника хотя бы несколько дней побыть вне этих стен, наедине с собой. Сходить в театр. Музей. На концерт. Выпить бокал красного вина в уютном кафе. Купить розу на метровом стебле. Разговор кончается задушенными старческими рыданиями. А мне – выволочкой от директора за то, что я своими вопросами нервирую обычно спокойных обитателей их замечательного, образцово-показательного казенного дома…

Дурдом

Большего безразличия и жестокости, как к пациентам сумасшедших домов, найти трудно. Больные особенно ненавистны обслуживающему персоналу. Санитарками работают, как правило, сбитые тетки предпенсионного возраста из близлежащих деревень. Удобно: сутки через четверо.

В одном из зданий так называемой нижней Карамзинки лежат хроники – те, кто встретит конец жизни только здесь и нигде более: они просто не помнят и не знают внешнего мира. На прогулки их никогда не выводят. Высоченные, под пять метров стены, окна, забранные решетками, воздух из мочи и миазмов. В огромной комнате кровати – практически впритык друг к другу. На них лежат люди с остановившимися глазами, в которые редко отважится всмотреться вменяемый человек. Несчастные укутаны до подбородка одеялами, которые можно выжимать, подставив горшок. «Полет над гнездом кукушки» – это бледный американский слепок нашенского мужского отделения не нужных никому людей. Или – «овощей»: кому как нравится. За стеной палаты – такой же огромный, мрачный холл, по которому маятником мотаются фигурки ходячих безнадег. Зато они с удовольствием и много едят, правда, деревянные столы и скамьи в столовой накрепко прикручены к полу. Некоторые лежат так по 10 и более лет – до неизлечимых пролежней и почти скелетообразного вида. У них, кстати, тоже есть родные. Но у кого поднимется голос осудить родственников?

Есть, однако, у меня две знакомые семьи, где подобное настигло лет 15-20 назад их сыновей. Родители давно не выходят, что называется, в свет: нет ни времени, ни желания – у них одна цель: не отдать полностью сыновей госмедицине. Полгода эти сыновья, взрослые уже мужчины, проводят в дурдоме, где их пичкают не самыми слабыми лекарствами, полгода – дома. Тяжело, беспросветно.

Но лишь смерть родителей сможет поставить окончательную точку на полудомашнем существовании сыновей. Подвиг ли это, раскаяние, замаливание грехов, власяница, вериги? Не берусь судить. Знаю одно: таких родителей – единицы на миллионы. Что им Год семьи и что они – Году семьи?

В женском отделении дурдома, по коридору которого еле бредут или, наоборот, бегают стриженые наголо женщины разных возрастов, как молитву, повторяешь пушкинское: «Не дай мне, бог, сойти с ума – уж лучше посох и сума». Не в пример мужчинам, женщины этого заведения агрессивны и злы – задирают каждого, кто подходит слишком близко. И мат, и драки, и попытки суицидов, и не достучаться до той, кем она когда-то была. Я не знаю, есть ли ответственные чиновники, призванные проверять методику лечения психически больных, рацион их питания, достаточность современных лекарств и заботы, но то, что и оттуда люди ухитряются отсылать в адрес властей «подметные» письма – знаю точно. О том, что на них никто не реагирует – тоже. Слишком много праздников в нашей стране, чтобы быть милосердными. Мне судьба дала лишь однажды шанс вызволить из психушки несчастного, которого родственники засадили туда, чтобы не делить дом. Тогда счастливо сошлось, что он написал письмо в газету, а областная прокуратура не отмахнулась от журналиста. Я до сих пор помню горький вкус яблок, которые благодарно привез в редакцию назначенный жить.

Детдом

Это, скажу я вам, позор России. И детские дома области, как бы мы ни пыжились, ничем не отличаются от других сиротских учреждений огромного государства. В детдомах важнейшая роль принадлежит «личности в истории» – директору. Если директор действительно осознает, что он в ответе за детей, а не за «контингент» – жизнь в этом казенном доме может быть даже приятной.

Если директор не ссорится ни с одним представителем социальных служб или правоохранительных органов, ни с одним чиновником областной или районной власти – считай, что в казенном доме не дети, а зверьки, которые ежедневно подвергаются жесткой дрессуре.

Очень обманчив сюсюкающий тезис о том, что «наш детский дом – одна семья». Что-то я не слышала и не читала ни одного директорского крика души, потрясенного тем, что Год семьи благополучно обошел стороной их «одну семью». Впрочем, разве можно всерьез назвать семьей то место, где малышей, чуть перешагнувших годовалый возраст, оставляют один на один с колготками – надевай их хоть до самой ночи.

Вообще самая большая беда всех наших домов специального назначения, в том числе и детских, – вовсе не жестокость, не отсутствие любви, а равнодушие, безразличие. Ибо для того чтобы человека разлюбить, его надо любить или, по крайней мере, знать вначале: только так рождается ненависть. Чтобы стать жестоким, надо много раз обмануться в милосердии по отношению к себе. Любое обманутое чувство порождает ответный негатив. И лишь для равнодушия и безразличия нужно полное отсутствие каких-либо чувств. К человеку ли, к животным, к природе, к технике, искусству…

Единственный известный мне детский дом, где действительно любят детей, причем детей, мягко говоря, не совсем умных, да проще – совсем не умных – в Максимовке. Конечно, там есть такие палаты, куда со слабыми нервами лучше даже не приближаться. Кто хочет узнать, что такое водянка головного мозга, может прочитать в медицинской энциклопедии. А нянечки их кормят, поят, моют – до тех пор, пока бедное дитя, у которого растет только голова, не упокоится на сельском кладбище. Есть там и дети, в прежней школьной жизни отличники, ставшие идиотами от побоев, прости, Господи, родителей. Много там разных детей. Российских, не чужаков. Всех их ласково, но настойчиво учат держать ложку, умываться, ходить в туалет, тех, кто поспособнее, научают даже навыкам ухода за животными, за растениями, кто еще способнее – может научиться даже вышивать, плести макраме. Я долго не могла понять, почему очень открытая к общению женщина-директор каким-то полушепотом рассказывала мне, что двоих ребят они удерживают здесь уже после их 18 лет. Поняла гораздо позднее, когда побывала в Акшуатском психо-неврологическом доме-интернате. Куда переводят достигших совершеннолетия максимовцев. Умирать переводят. Потому что из этого спецдома выходят крайне редко. Некуда. Не к кому. Незачем.

Максимовский по-настояшему детский дом официозный Год семьи, конечно же, обойдет стороной. Ну и ладно – у них все равно найдется повод для «бочки варенья и корзины печенья».

…Когда я ходила в первый класс, за партой вместе со мной сидел толстый, большой, с вечными соплями Ваня Солнцев. Детдомовец девяти лет. Мой защитник, качальщик на качели и отпугиватель собак. Как я просила родителей взять его к нам! Не уступили. А настоять я не смогла. Мне же было всего пять лет…