Скамейка в зале ожидания автовокзала напоминает, особенно вечером, скамейку плацкартного вагона. Устав от однообразия молчания, люди начинают понемногу общаться. Зачастую разговоры получаются такими откровенными, какими не могут быть ни с соседями, ни с родственниками. Да и не разговоры это даже, а исповеди, если, конечно, умеешь слушать и не встревать ответно со своими болячками.

За многие месяцы своих постоянных приездов и отъездов, я приметила в зале женщину лет 65, которая всегда брала билеты в разные концы нашей области. Судя по возрасту, ездить ей приходилось далеко не по рабочим надобностям. Она тоже стала узнавать меня, даже легонько кивать, если встречались взглядами. Однажды зимой нам пришлось рядышком провести на скамейке больше двух часов, ожидая своих маршруток…

– Ну что, мил человек, давай знакомиться, раз уж вместе сидим. Ты, чай, тоже, смотрю вот, легка на подъем-то. Меня Марьей Гавриловной зовут. Пирожком угощу?

Она закопошилась в сумке, пуховый платок сполз с головы – оказалось, у Марьи Гавриловны прическа украинского премьера, с той только разницей, что у Юли – коса-блондинка, а у моей новой знакомой – совершенно седая.

– Марья Гавриловна, а сколько, простите, вам лет?

– Да по косе судить – все 80, а так-то мне 63. У меня 13 внуков! Вообще-то, внук один, а внучек – 12. Да одна правнучка да один правнук.

– Теперь понятно. А то я все думала – куда это вы так часто ездите?

– Ой, мил человек, это сверху понятно, а снутри не так чтобы. Пирожок-то годится?

– Вполне. Спасибо.

– Это Иркины. Я от нее сейчас к Василиске еду. Ирка-то живет в Новоспасском районе, а Васька – в Старомайнском. Поживу у нее три месяца, поеду к Ольге в Вешкаймский. Раньше еще к Ленке ездила в Барышский, дак она стала пить теперь, не больно-то пускает. А Светланочка в Москву вообще не приглашала.

– Это все ваши дети?

– Дак, а чьи же? Мои да Василия Федоровича, царство ему небесное, десять лет, милок, лежит на кладбище. У нас ведь чего все девки-то получились? Проклятье папанькино. Вот смотри, как вышло. Маманька с папанькой поженились в мае 41-го – молодого мужа прямо со свадьбы на пункт отвезли, с которого на войну отправили. А они-то до свадьбы – ни-ни. Папанька все воюет да воюет, а маманька-то молодая! В общем, в сентябре 45-го папанька домой приезжает, а тут уж я четырехмесячная ору. День рождения-то у меня, не поверишь, 8 мая 45-го! Как маманька рассказывала, он ее и побил-то чуть, только сказал, что детей с ней заводить не будет. И меня не бросит, но и свое семя в жизнь не пустит. Пусть ихний род на нем и прекратится. Вот оттого у меня с Василием Федоровичем одни девки и родились. И у них не чище – только у Ирки есть сын, а дочка ей внука год назад принесла.

– Вас, Марья Гавриловна, наверное, внуки любят?

– Мил человек, дак они не обязаны меня любить. Это мы детей должны любить – мы же их заводим, не спрашиваем, надо им на этот свет, не надо. А раз заводим – допрежь любим. А как от любимых детей внуков не любить? Чай, они тоже допрежь в детях твоих любимых сидели. И правнуков следует любить. Мы же, старые родители, родоначальники их всех. Вот нашей любовью и надо кутать-укрывать, пока силы есть. А уж любят они меня все или нет, это на их душе. Они перед Богом свой отчет будут держать.

– Вы со своим мужем счастливо жили?

– Опять я тебя не пойму. Как же можно пять девок народить, да вырастить, да выучить, да замуж выдать, если горе мыкать? Да и потом насмотрелась я. У нас по деревне-то папанькиных детей человек десять народилось. А к маманьке так и не прикоснулся до самой смерти. И уж когда Василий Федорович взял меня замуж – мне 19 было, ему – 29, я решила: захочет если, каждый год буду рожать, только бы не поступил, как папанька. Вот в том и счастье, чтобы и себя блюсти и всем домашним угождать. У Василия Федоровича и повода-то для ругани никогда не было. Придет выпимши, а я ему сразу поесть. Утром молочка парного – иди, Васенька, работай, я дом буду сохранять. Вот когда в город переехали, немножко потяжельше стало. Он на рыбзаводе стал служить, а там и пьют-то, и воруют! Но не совру – рыба всегда в доме была. Василий Федорович очень пироги мои с сомом любил. А уж как выпьет – первейшая закуска.

– Часто пил?

– Дак не нам об этом судить. Дело мужское. Из дома ничего не тянул, очень был приличный человек.

– А как вы детей воспитывали?

– А они сами себя воспитывали! Я ведь как начала в 20 рожать, так только в 30, на Ваське, остановилась. Василисой-то мы последыша в честь Василия Федоровича назвали. У нее сейчас три своих девки, младшей – шесть. Воспитание это ведь чего? Семейный уклад соблюдать. Как мать с отцом живут, так и вы живите. Неужель я буду – девкам-то! – пуговицы пришивать, или косы заплетать, или полы за них мыть, или блины печь?! Все же на их глазах – учись, а уж если совсем не получается, тогда помогу, но только один раз – бабье дело должно внутри сидеть. Меня тоже маманька не учила специально ни тесто ставить, ни корову доить, ни шить. Сидишь вечерком рядом с ней да все запоминаешь. Правда, Василий Федорович девок порол иногда – ремнище у него толстенный был. А как по-другому? То двоек нахватают, то щи невкусные подадут, то губы накрасят.

– Вы говорили, что вы их всех выучили, замуж выдали…

– Ольга, самая старшая, Сенгилеевское педучилище окончила, с мужем хорошо живет, работает, правда, на ферме. Но тут уж винить некого – сама замуж за деревенского выходила, а какому мужику понравится, что жена будто бы умнее него? Она хорошая доярка, грешить не буду. И дочки хорошие, у старшей, ей 20, уже своя девочка есть. Про Ирку я уже говорила, про Василису тоже. Ленка вот беспутная девка получилась. Ей 35 сейчас, трое девочек, муж ушел к другой, а она попивать начала. Поскандалили мы с ней немножко – я ей выговорила, что не сумела мужа удержать, так теперь она меня не пускает к себе. А от хороших-то, чай, мужья не уходят.

– Ну, Марья Гавриловна, разные ситуации бывают. Не так уж это очевидно, что жены всегда виноваты.

– Не скажи-и-и. Думаешь, Василию Федоровичу не к кому было уйти? А пироги с сомом кто ему станет на стол подавать? Главное женское дело так мужика к себе привязать чем-то особенным, чтобы и мысли не было, что другая чем-то лучше.

– Не все ведь так пироги любят.

– Да ты словами-то не играй. Я про пироги к слову. Не перечить да ласку иметь к мужику во всякое время – вот первейшее дело. Даже если он не прав. Или, прости, Господи, врет.

– Или если детей бьет?

– Дак ты детей-то пожалей потихоньку, приголубь, объясни, что у папки на работе трудно. Скажи, что папка завтра повинится. Дети, они же отходчивые. Уж пусть лучше ремнем приложит, чем, как папанька мой, всю жизнь мимо меня, как мимо столба проходил.

– Марья Гавриловна, а вы в Ульяновске живете?

– Жила, мил человек, на Песках, а сейчас нигде не живу. Пирожочек с луком, яйцами дам тебе?

Мы молча жевали пирожки, потому что Марья Гавриловна явно раздумывала – открыть незнакомому человеку тайну, или с ней и исчезнуть. Вздохнув, она подергала меня за рукав: мол, придвинься поближе:

– Светланочка моя, средняя, ей 37 сейчас, самая любимая была у Василия Федоровича. Она на продавщицу выучилась, в ЦУМе работала. Кра-а-сивая. Большая телом, румяная, глаза голубые, волосы светлые. И очень сообразительная. Работа ей, конечно, не нравилась: на ногах-то день – кому понравится? А покупатели так и толпились возле. Она в отделе мужских рубашек работала. Там и с Женькой познакомилась. А он оказался врачом из Свердловска. Влюбился в Светланочку до смерти. Женился. И в свой Свердловск увез. Ей 30 было, а она, словно березка, на 15 лет смотрелась…Уехали. Ну, думаю, что ж делать – с Василием Федоровичем не посовещаться: его уж три года не было. Светланочка через два года написала, что дочка у них родилась, а муж работает хорошо, повышения ждет. Полтора года назад Женьку и вправду в Москву позвали, квартиру дали. Светланочка сообщила, что она второго носит. А буквально вслед телеграмма – умер Женька внезапно совершенно. Я на похороны помчалась. Потом со Светланочкой говорили всю ночь, до утра. Светланочка правильно меня спросила, на что ж ей, бедной, детей-то теперь в чужом, неродном городе растить? И правильно рассудила: надо мне квартиру ульяновскую продавать – двух-то детей Светланочке надо поднимать. А я еще самостоятельная – неужели я не могу по три месяца жить у каждой из девок? Так мы с ней и решили.

– Так вы поэтому так часто на автовокзале?!

– Дак почему часто? Не получается ведь точно по три месяца у каждой из девок жить. У всякой своя забота. Тут еще с Ленкой рассорилась.

– А почему именно по три месяца?

– Ну, сама рассуди: в году 12 месяцев, девчонок четверо. Иль считать не умеешь?

– Умею. Только непонятно мне: чего ж Светланочка, которой вы все деньги от квартиры отдали, вас в Москву к себе не возьмет? Тем более что двое детей.

– А мешать же буду. У нее, мил человек, своя жизнь. Ты была в Москве-то?

– Приходилось.

– Ну, и чего я там? Дома сидеть да Светланочке мешать? Она жизнь свою должна заново отстраивать, если прежняя не заладилась. У нее нянька теперь есть. Все чужой человек – в душу лезть не будет. А представь – я. Разве язык-то удержишь?

– Ну, хотя бы у кого-то из остальных дочерей остановились навсегда.

– Тоже невозможно. Почему я должна одной жизнь портить, а остальные будут над ней надсмехаться?

– Да почему же – жизнь портить?

– А как по-иному? Лишний человек всегда неудобен в семье.

– Это вы – лишняя?

– Лишняя. Я не могу по-ихнему жить. Я же хозяйкой быть привыкла в своем доме.

– А если жить отмерено еще лет 20?

– Может, кто из них смирится, чтобы жить со мной. Пока в силах – кататься буду. В гости.

– Ну и характерец у вас!

– Дак какой есть. Зато семью сохранила и девки все устроены. Пойду я, мил человек. Мне уж время. Не огорчайся, что заговорила тебя. Девкам-то моим не до разговоров – дети. Да и я с ними больно-то не говорила. Помни: главное – до конца семейный уклад держать.

С тяжелой сумкой она двинулась к выходу из зала, поправляя на ходу пуховый серый платок. На улице было холодно, и шел снег.