Своеобразно отметили годовщину смерти Сталина местные сельские власти. В ночь с 4 на 5 марта двое с ружьями под водительством участкового милиционера в упор расстреляли более 10 собак. Утром трупы несчастных валялись повсюду. Уцелевшие в бойне не смели даже оплакать погибших поминальным воем, прячась по кустам и под заборами.

Большинство жителей отнеслось к этой карательной акции с одобрением, потому что собаки, по их словам, мешали подходу к мусорным бакам. Но почему-то ни один не вспомнил, что у каждой убитой собаки был когда-то хозяин – то есть кто-то из них.

Теперь подход к мусорным бакам свободен. Бомжи и алкаши степенно, не боясь конкуренции, отбирают наилучшую снедь. Старушки из близких домов, которые подкармливали псов, не скрывают слез. Дети, любившие играть в догонялки с маленькими беззлобными собачонками, отворачиваются, проходя мимо застывших трупов.

Теперь в селе – мертвая тишина. Не слышно веселого собачьего лая, не видно разномастных меньших братьев, которые так доверчиво относились к старшим. Собаки не любили пьяных и ненавидели бомжей – это правда. Но, правда и то, что алкаши побивали их каменьями, а бомжи ловили и готовили из них ужин. Собаки все равно оказались добрее – так никогда и не покусали ни из них.

Я любила их большое разновеликое братство. Когда в темноте села они преграждали мне дорогу, дружелюбно помахивая, тем не менее, хвостами, достаточно было сказать: ребята, надо пройти, и они расступались. Никто не бежал вслед, пытаясь отгрызть ногу или голову, никто не лаял, заходясь злобой.

Я могла часами наблюдать, как собаки играют друг с другом. Большие незлобиво валили маленьких на землю, делая вид, что сейчас вот-вот укусят, но зубы никогда не смыкали. Они дурачились, как дети, которых не видят взрослые: боролись, ставили подножки, делали хитрый вид, что прячутся, потом все вместе куда-то срывались, причем маленькие собаки всегда «шли» в середине – как альпинисты в связке. У меня были четыре бродячих друга: большой белый и черный кобели, вожаки и заводилы, и две крошечных дворняжки – рыжая и черная. Последние не гнушались доедать «Вискас», которым пренебрег мой сиамец Федор, с благодарностью принимали рыбьи головы и «китикет», который я для них покупала в местном магазине. Вообще всем собакам, как я понимаю, нравилось, что человек их не боится, не замахивается палкой, не орет, а с удовольствием наблюдает за их забавами. Они и лаяли-то, словно смеялись.

И вот утром 5 марта я увидела моего друга, эту черную дворняжку, лежащей на боку, с кровавым пятном на лапе и возле головы. Ее пушистый хвост шевелил бессмысленный ветер, а на лице дворняжки стыла такая же бессмысленная полуулыбка. Было понятно, что она подошла к стрелкам за едой и игрой, весело помахивая пушистым колечком. Они не были бомжами, поэтому собака не ощущала опасности. Она просто никогда не слышала предостережение Макаревича: «С каждой весной все острей ощущенье финала…». В этом селе слушают и поют совсем другие песни.

Четырехлетний мальчик, подойдя ко мне, печально прокартавил, что за домом лежит мертвый Тузик, с которым он любил играть. Девочка, пряча слезы, сказала, что утром возле школы на весеннем грязном снегу лежал труп большой черной собаки. Видимо, это был тот самый мой друг, который обожал играть со щенками. Может, они были его подрастающие дети, и именно их он видел в последнюю секунду перед смертью, успев пожалеть, что никогда не расскажет малышам, почему собакам лучше быть такими же злыми, как люди.

Погибшие наверняка были уверены, что большинство двуногих все же так же понятливы, дружелюбны и бездомны, как они. Они не предполагали, что ушлые человеки вывели спасительную для своей ненависти формулу: «От жизни бродячей собака бывает кусачей». Они никого не кусали, потому что в селе слишком много простора, чтобы за него еще и бороться. Они никогда не подходили к тем домам, откуда их выгнали в бродячую жизнь. Они искренне пытались наладить контакт с людьми, которые были хоть чем-нибудь не похожи на их прежних хозяев. Они весело и легко исполняли цирковые кульбиты перед людьми, ждущими автобуса, лукаво заглядывая в глаза: а ты сумеешь? Но люди в темноте своего превосходства гнали их прочь. Их не выносили еще и потому, что они были недеревенскими, аристократами – никогда собаки, как бы голодны ни были, не опускались до выпрашивания подачек. Они воспитанно дожидались, пока человек устанет есть и бросит на землю остаток пирожка. Собаки не бросались бороться за этот кусок, Дождавшись, пока человек отойдет, они подталкивали к скудной пище всегда самую маленькую, самую начинающую бродяжку, которая еще помнила хозяйскую еду.

А бродячая жизнь – что же: в селе не так мало бродячих людей, которых не выносят сами люди. Собаки полагали, что можно заключить бродячее братство отверженных. Они не знали, что есть люди – люди и есть люди – звери.

Бездомные кошки, боясь продолжения «праздника», тоже сейчас попрятались по укромным местам, позабыв, что это их месяц – март. Вперед, Россия! Давай, давай?