Вы еще не забыли, что в конце мая в Ульяновске целую неделю шел фестиваль кино и телепрограмм для семейного просмотра имени Валентины Леонтьевой? И что он будет проходить ежегодно?

Так что готовьтесь заранее. И в следующий раз обратите внимание на документального кино, потому что большую часть конкурсных фильмов смотрели всего два журналиста и работник кинозала в музее%мемориале имени Ленина. На один из показов зашел председатель фестивального жюри, известный актер Борис Химичев. Удивился и % более часа отвечал на вопросы корреспондента «СК».

шли люди только из Ульяновска, причем не кинематографисты?

– Это как раз хороший знак. Не надо возить из Москвы свадебных генералов. Фестиваль – для Ульяновска, и хотелось бы, чтобы первый фестиваль судили местные люди.

Каждый город имеет скрытое настроение. До меня дошли слухи, что есть мечта расширить рамки фестиваля до международного. Не вижу необходимости. Фестивальное движение – это возможность познакомить регион с достигнутыми результатами. Если при этом коммерческая цель не преследуется, то не надо превращать Ульяновск в Канны. Каннам – Канново.

– Наблюдатели отметили зазор между содержательной и организационной сторонами мероприятия: интересная программа и недостаток рекламы в городе, отсюда – пустые залы на некоторых просмотрах, в частности, документального кино. Чья это вина столичных организаторов или принимающей стороны?

– Это недостаток любого фестиваля. Программу перенасыщивают, а потом трудно с этим справиться. Но вы правы, нужно было зазывать людей, громко кричать: мы приехали!

Любой фестиваль нуждается в четкой работе. Если мы сидим в пустом зале, значит, фестиваль не оправдывает свой статус – «для семейного просмотра». Впрочем, на другой площадке был конкурсный показ – полный зал. Человек 50 курсантов ну и что? Так и надо работать.

– Это напоминает советские времена, когда для заполнения зала на симфонических концертах приводили роту или две курсантов. Меня это всегда смущало, потому что в этом было какое-то насилие, хотя, разумеется, курсант имеет полное право на симфоническую музыку.

– Ну и хорошо. В советские времена организация была хорошая. А вот сегодня в кадре мне показывают дяденьку, обвешанного орденами, и он суетливо осеняет себя крестом (речь идет о документальном фильме «Война матерей». – С.Г.). Я к этому не привык. В этом есть натянутость – и авторская, и содержательная.

– Это же документальный фильм, и ветеран с медалями действительно осенил себя крестом у вечного огня!

– Ну и что, мы и президента видим, который крестится. Но это не убеждает меня в том, что это непроизвольное, внутреннее движение.

Это таинство, но к религии это не имеет отношения. Мы знаем случаи, когда люди демонстративно сжигали партбилеты. Лучше этого стесняться.

Это период, который ты либо принимаешь, либо не принимаешь – по карьерным или иным причинам, но ты живешь в этом времени.

Документальное кино – оно не проще игрового, даже сложнее. В нем трудно избежать назидательности. А любой указ чреват: я чувствую, что меня пытаются повести по чужой тропинке. Авторская позиция должна быть такая тонкая! Вот «Война матерей». Вы слышите название?

Понятно: матери потеряли детей. Но какой-то срез лживый: мы вроде как возмущаемся существованием войны, но заходим на эту тропинку с другой стороны. Нам как бы подкладывают кубики: вот сюда думайте.

– Я «рекламировал» фестиваль среди приятелей, и один из них сказал: «Документальное кино?

Нет уж, спасибо, я этих мерзостей и в жизни насмотрелся».

– Если что-то назидательное, то человек сопротивляется. Поэтому я сейчас не могу смотреть спектакли.

Потому что вижу их как бы изнутри, знаю всю эту кухню, а в этот момент мой коллега со сцены внушает мне, как он «чувствует» и «переживает».

Поэтому мне больше нравится кино – команда «Фас!», то есть – «Мотор!».

Мне в кино некогда задумываться над глубиной сценария. И второе: есть кино, а есть фильм. Кино – это сюжет: телега проехала, лошадь проскакала, бутылку разбили. А фильм – это когда мне дают «воздух», и я начинаю в нем существовать. Когда дается возможность ощущения.

Иногда в кино все бывает так лихо склеено, а я говорю: протяните время, покажите мне это женское лицо!

В этом для меня – фильм. То же – в документальном кино: растяните время, не надо мне никакой морали.

– Сейчас время такое – динамичное, поэтому и монтаж такой – динамичный.

– Нет, просто восприятие времени связано с возрастом. Помню себя помоложе, когда я учился в Киевском университете. Я вставал, бежал на Днепр, купался в ледяной воде, успевал вернуться в общежитие, крепко позавтракать, пешком дойти до университета, отсидеть лекции, поработать в лаборатории, позаниматься в тренажерном зале, сбегать на свидание… А сейчас? Утром проснулся, моргнул сижу с вами в зале, другой раз моргнул – будет вечер. День пролетел.

– Значит, первое образование у вас техническое?

– Радиофизический факультет. В театр я поздно пришел, после тридцати, поэтому для меня это время было сложным. Обычно после театрального института сначала бегаешь зайчиком, потом взрослеешь, а тут приходит взрослый дядька, гордится, что у него за спиной университет, и говорит другим – «подвинься». Я против театральных институтов. Потому что научить актерству нельзя. Я бы принимал в театральные институты только с высшим образованием.

Спятил радиофизик – иди в театр.

Я, когда был более наивен, носился с идеей контракта. Допустим, мастер Олег Табаков набирает 20 человек, ему государство за это платит копейки. А потом с актером государство заключает контракт: что со всех заработков он отчисляет Табакову процент. Так в Италии готовят певцов.

Мне повезло: я пришел в театр Маяковского к Николаю Павловичу Охлопкову, он меня нагрузил сразу тремя работами, это меня, может, и спасло от каких-то разочарований. Я играл Ясона в «Медее», Бориса в «Грозе», Лаэрта и Горацио в «Гамлете». Благодатное время! Тогда казалось, что есть какая-то тайна. Но – нет никакой тайны. Есть навык, есть в хорошем смысле цинизм профессии. И когда ты его ухватил, ты им пользуешься.

– В какой момент вы поняли, что вам нужна актерская профессия?

– Я работал слесарем, электриком, баллонщиком, вулканизатором, перегонщиком, грузчиком, трубочистом даже, а после всего этого мне ничего другого не оставалось.

Я горжусь одной хохмой на юбилее работников КГБ. Когда значимые фигуранты провозгласили тосты, настал мой черед. Я встаю и говорю: «А вообще, я вас чистил еще в 1961 году».

Пауза. Деды застыли с рюмками: ну все, артист выпил. Я выдержал паузу и говорю: «После двухнедельной проверки на лояльность меня запустили в ваше основное здание на площади Дзержинского, я давал подписку о неразглашении, но теперь, когда срок вышел, скажу: у вас там есть пять котлов, и я их чистил».

На старости лет я становлюсь фаталистом. Судите сами: по количеству сыгранных в кино ролей я вхожу в первую десятку актеров, число ролей зашкалило где-то за 130. Князей и дворян играл, полковников и генералов играл, рецидивистов играл… И что, я могу сказать про себя, что я гений? Конечно, есть какие-то способности, но и загадка есть: все же где-то там записано, кому что дано, и не надо ничего придумывать, оно все равно произойдет.

– В сериал какой-нибудь не хотите?

– Тут проблема возраста подкралась! Все сценарии – для тех, кому от двадцати до сорока. Деваться некуда.

Значит, стоп, машина. Кому интересно, как на экране два старика будут целоваться? Значит, надо, чтобы ей было 20, а ему 25. Уже веселее! Выходит, мне осталось играть только деда, а его нет в сценарии! Кто его знает, почему…

– В этой ситуации на помощь приходит классика. Есть успешные экранизации, например, «Идиота».

– Очень плохая картина, «раздутый» Женя Миронов просто отвратителен. Вот есть экранизация «Собачьего сердца». Считаю, очень плохая. Мне живая собака не нужна, и Булгаков не это писал. Я играл спектакль «Собачье сердце». У нас спектакль был на уровне притчи. Весь мой разговор с Борменталем кончился тем, что я на две недели загремел в больницу. Потому что ему надо было втемяшить: «Не читайте советских газет!». Это не претензия к замечательному артисту Евстигнееву. А работа Миронова – штамп.

Когда Мышкина играл Иннокентий Смоктуновский – я смотрел с открытым ртом, а меня пронять сложно. А здесь – ноль, слабенько. Команда актеров сильная, но штампы махровые. А вы думаете, я не пользуюсь штампами?

– Наверное, штампы необходимы, потому что если каждый раз играть на разрыв, то скоро помрешь…

– Все это легенды. Если ты шизофреник, то надо лечиться. Ты на разрыв? Тогда иди отдыхай.

– Значит, профессионализм актера заключается, чтобы создать честную иллюзию?

– Безусловно.

– А как быть с Высоцким?

– А что Высоцкий? Я знал его, но в друзьях не ходил. Даже не уследил, когда он стал Высоцким, при том что мы общались. Когда начались съемки «Место встречи изменить нельзя», еще не было его бума. В этом фильме я должен был играть Фокса. Мы сидим у режиссера Говорухина – Конкин, Высоцкий, Удовиченко и я, всех нас он утверждает на роли. Разъехались. Через какое-то время я жду вызова в Одессу. Встречаю Белявского. «А, привет, завтра лечу в Одессу». – «И я в Одессу». – «Я к Говорухину». – «И я к Говорухину!». – «Да мне осталось еще два съемочных дня». – «А я собираюсь начинать. Ты кого играешь?» – «Фокса». – «Так я же утвержден на роль?!».

Потом в телевизоре Говорухин оправдывался: «Да, у нас на роль Фокса был утвержден замечательный артист Химичев, но мы подумали, что он так на себя все потянет, и решили пригласить другого актера, который существовал бы менее вызывающе».

– У актеров в такой ситуации остается обида на режиссера или на товарища?

– Не знаю, как у кого – у меня остается. По непроверенным данным, было на самом деле следующее. Первая сцена в ресторане снималась без Говорухина, режиссировал Высоцкий.

Все уже забыли, что утвержден Химичев. «Фокс! Где Фокс? Давайте Белявского!». Вот простой ответ. Я, наверное, вас уже заговорил?..