Сегодня 40 дней, как не стало Льва Захарьина, фронтовика, журналиста, замечательного человека. В своей книге «Что было, то было» Лев Федорович написал, что годы Великой Отечественной войны вошли в его память, как патроны в обойму.

Еще он писал, что «шел по своим годам и дорогам с открытым сердцем, старался жить честно, по-комсомольски, не кривил душой, хотя это временами становилось невероятно трудно. Детям своим пытался передать только хорошее, и, возможно, это удалось, они выросли гораздо лучше меня!».

Несмотря на солидную разницу в возрасте, мы дружили со Львом Федоровичем. Он до последнего старался быть полезным корпункту, сочувствовал и сопереживал нашей работе и борьбе с очередными дуростями очередного начальства. В трудные времена сетовал: «Эх, мне бы по-стариковски залечь за пулемет и прикрывать вас с тыла…». Приходил изливать душу, вспоминал, сопоставлял, сравнивал.

Я по своей привычке включал в эти минуты диктофон. Последняя запись была сделана 30 июля 2007 года.

У меня мелькнуло тогда: как завещание. Отложил кассету с желанием подольше к ней не возвращаться.

Но вот пришлось. Светлая Вам память, Лев Федорович! Мы слушаем Вас.

– …Мысль, которая меня преследует уже много-много лет. Мы победили в страшной войне, мы спасли свои дома, свои семьи, своих детей от врагов, от нашествия. Но нет радости сегодня. В 45-м году радость была. А вот сейчас… Кажется, что мы что-то неправильно сделали. Ведь немцы, которые пережили ту же войну (война обеим сторонам принесла огромные потери), встали на ноги, а мы до сих пор сидим, простите меня, в дерьме. Как сидели до войны.

Ну, до войны-то мы пытались чего-то сделать, потому что перед нами была идея – чтото построить, что-то установить, какое-то счастливое будущее за горизонтом маячило. Сейчас же ничего этого нет!

Я до сих пор не могу забыть старый Дрезден, этот прекрасный, сказочный город. Таких городов в мире больше нет. И вот 13 февраля 1945 года американские бомбардировщики, «летающие крепости», говорят, их было две тысячи штук, сравняли этот город с землей.

Зачем? Мы входили в него через два дня.

Может быть, поэтому и сделали американцы такую пакость. Так сейчас город восстановлен, он стал еще более сказочным!

А что у нас? Я не могу сейчас никак успокоиться. Почему мы идем позади всех?! Мы только говорим. Только говорим, и говорим, и говорим.

Чубайс говорит об электростанциях. Кто-то говорит о подводных лодках. И все это слова, слова, слова. Медведев ездит, говорит о нацпроектах.

Когда я услышал про то, что женщине, родившей двоих детей, будут выплачивать по 250 тысяч, я подумал: ну, слава Богу! Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Оказывается, нет.

Мне супруга сказала: фигушки! Нет, родной! Три года надо ждать. Пока эти пацаны вырастут. Так это у нас уже было! Нам и коммунизм обещали к 80-му году, и отдельные квартиры к 90-му.

Когда же у нас, наконец, будет так: родила получай деньги. И никаких гвоздей! И хватит в конце концов водить народ за нос!

Еще с фронта помню: приходя на новое место, наши части рыли окопы, склады для боеприпасов, землянки для связистов, для командиров. И все, и ничего больше. Немецкая часть, приходя на новое место, рыла в первую очередь – что бы вы думали? Они рыли туалет.

Обустраивали его, дорожку к нему выкладывали половинками березовых поленьев. И у каждого немецкого солдата в рюкзаке была туалетная бумага. Вот это культура, вот это нация.

А что мы… До 43-го года я вообще не знал, что такое туалетная бумага. Мне стыдно подумать, чем я пользовался. И не только я, а вся страна. И только в 43-м году, читая дневник Стейнбека, я узнал, что есть такая, очень необходимая, вещь. Он собирался на фронт, складывал вещи в рюкзак: бритвенный прибор, зубную щетку, блокноты, ручки и… туалетную бумагу.

Я тогда подумал: ну и дурак этот Стейнбек.

Он, конечно, писатель хороший, но, по-моему, он чокнутый. Если бы я сказал на фронте про туалетную бумагу, меня бы засмеяли и выбросили бы из окопов. Потому что о таком мы даже не могли и подумать!

…Мы строили социализм и, как оказалось, вытащили пустой номер, даму пик. Социализма не построили, более того, влипли в историю, из которой до сих пор не можем выбраться. Оконфузились на весь мир. Кричали мы много. Гагарин, космос – это все хорошо.

Даже футбол иногда хорошо. Но социализм предполагал счастливое будущее всего человечества. А мы его не построили.

Черчилль, который от души ненавидел большевизм, говорил: лучше капитализма пока ничего не придумано. Думаю, он прав, потому что капитализм, частная собственность, когда человек со своей семьей трудится на своей земле для своего блага, а не для будущего человечества, когда он все это бережет – тогда и получается настоящий социализм. Или капитализм. Называйте, как хотите, но человек тогда будет счастливым.

У нас же все идет наперекосяк. Кругом одна коррупция. Но почему в других странах такого ужаса нет? Я вчера читал в «Российской газете», как один китайский министр выпустил фальшивые таблетки и был за это публично расстрелян.

И вряд ли теперь другой министр выпустит такие таблетки. А у нас выпускают, и ничего. Никого не расстреливают. Неужели должен появиться Сталин, страшный человек, чтобы в стране появился какой-то порядок? Ведь люди тогда знали: если ты не сделаешь дело, если выпустишь фальшивые таблетки или если не возьмешь Берлин, то тебя расстреляют. Так Берлин-то и взяли. (Хотя тогда он уже особенно никому не был нужен.) Когда мы начнем жить по-человечески? Как шведы, как датчане, как норвежцы, которые давно уже построили лелеянный нами социализм. Как те же американцы. Правда, они жрут, говорят, много. Ну что ж, бывает. Пусть жрут, если есть что жрать. У нас же иногда бывает, что и нечего. Вот хлеб подорожает, говорят. Но ничего, мы закупим где-нибудь – у капиталистов. Они нас, как всегда, выручат.

А мне перед моими детьми и внуками, которых у меня много, стыдно. Стыдно, что я, уходя из жизни, оставляю им такую страну.

И то, что меня после этого интервью пригласят в МГБ, я знаю. Но вы за меня не бойтесь. Потому что мне недолго осталось на этой земле…

*** Так получилось, что я не видел Льва Федоровича мертвым. Поэтому не верю, что его уже нет. Как же нет? Вот он, живой, на фотографии. Вот его книга. Вот кассета, я ставлю, и он со мной разговаривает. Да еще какие острые вещи говорит! Нет, для меня он живой. По крайней мере, до тех пор, пока я сам не умер.

Геннадий ДЕМОЧКИН