Моя мама прожила долго, 92 девяносто два с половиной года. В школу она не ходила ни дня, но от природы была награждена многими замечательными качествами: памятью, красотой, голосом, в деревенской среде находила добрый язык буквально со всеми. К ней с уважением относились в двух селах – и в котором она родилась, и в которое вышла замуж в 15 лет.

Российская певунья

Замужеством обрекла сама жизнь – их раскулачили, хотя в большом доме они с матерью никакими кулаками не были. Просто новой власти их дом приглянулся под сельсовет, и стал он правлением колхоза им. Молотова. Сейчас в нем действует православная сельская церковь. Так вот, не зная толком никакой жизни, она на шестнадцатом году попала в колхоз «Светлый путь», это в соседнем селе Тургенево, где в начале войны родился я. Совсем недавно на кладбище я увидел фотографию Евсеевны, о которой мама много рассказывала, и к которой она попала в звено. Евсеевна работала до умопомрачения, также заставляла трудиться своих молодых подруг. На прополке, на косьбе в лугах, на жнитве с серпом материнское звено всегда делало больше всех, и этим славилось на весь колхоз. А так как я сказал, что мама никакой другой жизни не знала, то принимала колхозную жизнь, как данность, как необходимость.

Сейчас на земле, на которой мои односельчане выращивали рожь, пшеницу, ячмень, овес, растет бурьян, она брошена перестройщиками, младореформаторами, другими известными устроителями «свободной» жизни на нашей земле, а тогда, трудно представить! – все эти тысячи гектаров обрабатывались вручную женскими руками. Догадываюсь, что женских рук в селе было много, но если бы нынешней крестьянке наделили гектар ржи под серп, с поля бы она живой не вернулась.

Сейчас существует узаконенный День работников сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности. Отмечают его осенью. А вот в пору материнской молодости в наших селах за лето было два праздника – один после завершения всех весенне-полевых работ, другой – после уборки урожая. И хотя в ходу были бескопеечные трудодни, колхоз для двух бригад находил денег и на выпивку, и на хорошую закуску, и на подарки той же Евсеевне, маме, ее товаркам. Когда за большим столом прямо в поле хмель всем ударял в голову, бригадир говорил маме: «Лизавета, запевай!». И она начинала: «Вы не вейтеся, русые кудри». Ее с природным голосом, безупречно мелодичным, сразу можно было ставить в хор им. Пятницкого.

Пройдя невероятно трудную колхозную дорогу от начала до конца, поняв всю степень издевательства над человеком и в борозде, и на сенокосе, обо всем этом она говорила, вспоминала в потоке горючих слез, и я малец, в послевоенные годы, никак не мог понять: было же весело, красиво пела вся бригада, а мама еще и запевала – и вдруг слезы… Не ради красного словца я сказал, что родился в начале войны. У меня были дедушка и бабушка, меня было с кем оставить. И только поэтому мама говорила, что ее жгли работой, как огнем. За двое суток пути на быках до Чердаклов, по зимам возили зерно на элеватор, у нее резало груди от скопившего молока, и это молоко она или сдаивала, или же кормила малое дите, если он был там, где они ночевали.

Колесо истории

Как-то произошла у матери история с колесом. Возили на пристань в Крестовые Городищи картошку. Хорошее ошинкованное колесо почему-то развалилось. Кажется, картошку с фуры матери распределили по все телегам обоза, но вот почему решили спрятать колесо в кустах под Долгой горой – неизвестно и непонятно.

На другой день мать все объяснила бригадиру и поехала за колесом. Его в кустах не оказалось. Кто-то, видимо, заметил, куда женщины спрятали колесо и, возможно, ради озорства утопил его в болотине. Мать затаскали. А за что? Колесо-то ведь рухнуло, проще сделать новое, чем латать обломки. Нет, под зорким оком советской власти обязательно кто-то должен ходить в ярме принудиловки. В этом положении человека можно оставить один на один, пусть помается, пусть знает – за тобой следят сотни бдительных глаз. И уж в поле будешь за всех, как тогда говорили женщины: я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик. Тетка Авдотья Фадеева подняла ведер на шесть двуручную корзину с картошкой, говорят, от заворота кишок в поле и умерла. Другая мамина звеньевая тетя Настя Воробьева в ветхой одежонке в сорокоградусный мороз простудилась и от воспаления легких ушла на тот свет.

В чужом пиру похме лье

Встретил как-то починковский мужик руководителя соседнего хозяйства, в котором за последние годы ничего не рухнуло, не развалилось, живут, что называется, припеваючи. А в Починках осталось семь дворов. Все – пенсионеры, колхоз их давно приказал долго жить. Ни иголки, ни соли, ни спичек в Починки несколько лет никто не привозит, не завозит. За дровами, за сушняком ездят в дальний лесок на таратайках, сожжет старик три палки, этим зимой и согревается. Благо, последние зимы были не холодные, а вот, говорят, предстоящая зимушка будет морозной. Хотя до нее совсем недалеко, но надо еще дожить.

И попутал черт мужика: «Небось, будете отмечать День работников сельского хозяйства?» «А как же, – говорит хозяйственный сосед, – мы в поле со всем управились, ждать общего праздника не собираемся, сами решаем, когда выпить и закусить. Вас сколько народу в Починках? Кажется, девять человек. Вот и приходите к нам в гости». Все девять человек из Починок пришли на приглашение к соседям. Сидели они в уголке, что-то пили, что-то ели, глядели и слушали, как местные мужики гоготали, как застоявшиеся жеребцы, а бабы напрямую ерничали и охальничали. Когда починковский люд возвращался почти трезвый домой, то самый мудрый из них Дементий Плетешков сказал: «Вот обычно говорят – в чужом пиру похмелье. Никогда не думал – что это такое. А сейчас все понял. Ну, да ничего. Сейчас поцдем в Починки, погуляем за все прожитое». «На что?» – спросил кто-то. Дементий открыл свою холщовую сумку. в ней было две бутылки водки и закуска. «это я у соседей прихватизировал»…

Николай РОМАНОВ