Это интервью Борис Александров дал Тамаре Епериной, корреспонденту «Радио России». После ухода великолепного артиста каждое слово его, каждое действие воспринимаются чуть-чуть как завещание.

Эта досадная мелочь была совсем не ко времени — куда-то запропастилась подставка под микрофон. Пока я суетливо и безуспешно пыталась как-то пристроить его на долгий разговор, Борис Владимирович взял карандашницу да и «погрузил» в нее микрофон.

— Вот Вам «подставка». Все слышно? Не фонит?

— Все хорошо, спасибо!

— Господи, да хорошим людям всегда дается! Только, извините, я много курю. А еще мы будем говорить и пить чай. Но мой! Мне подарили. Очень хороший чай.

…Теперь слушаю наш разговор — под сигаретный дым, вкусный чай — и понимаю: эти 76 минут и 26 секунд — в копилке моих счастливых часов.

На премиях не циклился

— Борис Александров, актер Ульяновского драматического театра, народный артист России, лауреат Государственной премии, лауреат премии Николая Рыбакова…

— Какие-то отметины, какие-то премии, они, возможно, важны, чего там говорить. Но внутренне я бы сильно на них не циклился. Надо поскорее об этом забывать и идти вперед. Хотя с возрастом все страшнее становится. Я вот Михоэлса недавно перечитывал. Он говорит: все тяжелее и тяжелее переступать порог сцены. Из-за кулис — на сцену. Вот что там? Груз ответственности, комплекс силы или еще что? Есть вот что — переступить и в очередной раз, я бы не сказал что-то доказывать, но интересное что-то зрителям открывать.

«Я был щенком, который ничего не понимал в жизни»

— В 1971 году, после окончания ГИТИСа, я сюда приехал и остался.

— После ГИТИСа… В Ульяновск…

— После ГИТИСа. В Ульяновск. Непонятно, да?

— Просто нетрудно представить молодого человека с амбициями и с желанием начать свой сценический путь в столичном театре.

— Да нет, что Вы. После окончания ГИТИСа я был щенком, который ничего не понимал в жизни. Мне хотелось работать в театре, вот и все. А так как у меня амбиций больших никогда не было, и сейчас, кстати, нет, слава Богу, я даже и не думал, что меня кто-то там в Москве оставит. Может, я внутренне трус какой-нибудь? У нас очень интересный был курс — сложный, неоднозначный. Мы, правда, очень редко встречаемся, кто-то уже из жизни ушел. Печально.

Никогда не хотел сыграть вождя

— Семидесятые годы. Расцвет всего советского, и идеологии в том числе. Но и в семидесятые настроения в театральной среде разные. Как Вы тогда себя ощущали? Все было понятно?

— Я ничего не понимал. И я до сих пор не понимаю, слава Богу, ничего. И, может быть, чем меньше я буду понимать в каких-то вещах… Все равно есть ощущения сердца, и все. Но жизнь в семидесятых была не так политизирована, это точно. Идеология, конечно, существовала. Мы в нее не лезли. Она нам была не интересна. Но и деться от нее, тем более на родине Ленина, было некуда. У нас обязательно каждый сезон в театре выпускался спектакль на ленинскую тему. Я всегда играл оппонентов Владимира Ильича — так получалось, — которые с ним постоянно о чем-то спорили.

— И Вы не без удовольствия играли роли оппонентов Ленина…

— Вы понимаете… 0-ля-ля-ля… (задумался). Нас держали под каким-то колпаком и выборочно давали какую-то информацию. Поэтому я не стыжусь, что был приверженцем Владимира Ильича. Понимаете? До какого-то времени его портрет висел у меня в комнате, напротив театра, в «Кошкином» доме, где я жил. Мне трудно было играть его оппонентов, но я должен был находить какие-то внутренние вещи. И я не могу сказать, что мне доставляло большое удовольствие сражаться с молодым Ульяновым, но я никогда почему-то не стремился и вождя сыграть. Ну не хотелось.

Когда стали вскрываться какие-то вещи, когда распахнули фонды архивов… Не могу сказать, что я сразу все это принял, и до сих пор до конца все не принял.

Не знаю, как эти штуки подсознательно входят в нас, но я помню плачущих тетенек, бабушек, молчащих мужиков, когда ночью в моем родном городе Бузулуке Оренбургской области разрушали церковь. Ломали и потом на ее месте построили кинотеатр. Он до сих пор там стоит. Вот зачем это нужно было? Не могу понять.

Павел I мог убежать! Но не убежал

— Вот я занимался Павлом I. Его сложные комплексы нереализованных амбиций. Но абсолютно набожный человек, который безумно хочет быть честным перед своим народом. Вот хочет он. Мое ощущение. Я могу быть тысячу раз не прав. И он открывает ящик для связи с народом, чтобы люди сами ему письма бросали, чтобы иметь «обратную связь» — так говорят сейчас. А людям чего-то еще хочется, и через какое-то время в ящик начинают бросать даже карикатуры на него. Вот так я, человек нравственной позиции, вдруг получаю на себя карикатуру…

Я как-то поехал в отпуск в Комарове И первым делом побежал во Дворец, Михайловский замок. Там было закрыто. Я не попал в комнаты, ну, может, и хорошо. Зато краем уха зацепился, там была экскурсия — человек семь. Экскурсовод говорит: вот здесь, на этой площади, во дворе, Павла I добивали. И у него, говорит экскурсовод, было очень много дверей, потайных выходов, он мог убежать. Он мог убежать! Но он не убежал, потому что он был помазанник Божий. Это нравственный выбор человека. И это очень сложно.

Другая любовь

— Вот у меня в родном городе был такой человек — Геннадий Иванович Подкопаев. Он работал художником-оформителем в Доме культуры, куда я ходил мальчишкой в театральную студию. Он откуда-то был сослан и называл себя «ворошиловский стрелок». Это был человек неформального склада. Свободный человек. Однажды он взялся нам гадать, но не по картам, а «психологически» предсказывал нашу судьбу — кто, кем и когда станет. Так вот мне он творчества не обещал. Говорил: у тебя математический склад ума. Кто тебя возьмет в театральный? Ты с медалью закончил школу, знаешь математику, иди, будешь замечательным инженером. Может быть, меня коробило внутри, но я не обижался. Я ведь тоже не был уверен, что буду актером. Мне хотелось! Но я и сомневался: смогу ли постичь какие-то вещи. И когда сейчас с этим сталкиваешься — дети приходят на актерский, у них есть представление — сериалы, фильмы. Но когда они сталкиваются с профессией, понимают, что это несколько другое. И со мной — до третьего курса то же самое было. Но постепенно-постепенно начинаешь приходить к какому-то другому пониманию театра, себя в театре и, может быть, другой любви к театру.

— И, может быть, Вы можете теперь сказать, от какой к какой любви пришли…

— К какой я пришел? (Долго молчит.) Какая-то возможность, может быть… Возможность, с одной стороны, заглядывания в себя и доставания из себя каких-то вещей, о которых ты не предполагаешь, а с другой стороны — открывания для зрителя каких-то вещей, о которых он тоже не предполагает. Это состояние не всегда словами говорится. Вот вдруг возникает что-то такое — непонятное, нереальное, может быть, метафизика или еще что-то, я не знаю. Но вот это невидимое, потрясающее льется на зрителя и возвращается непередаваемой энергетикой.

Когда-то с режиссером Азаревичем мы начинали готовиться к постановке «Обломова». Со школьным представлением о герое в творческом «багаже». Азаревич начинает готовить спектакль неожиданно. Мы просто потрясены! Он начинает организовывать нам встречи с хиппи, чтобы мы попытались понять: вот молодые люди, почему они ушли в хиппи, почему «ушли» из жизни? Вот так он нас приводил к пьесе.

— Какой зритель Вам интересен? На какого зрителя Вы надеетесь?

— Боже, убереги театр от зрителя равнодушного: играли плохо — он не расстроился, играли хорошо — он не обрадовался.

Когда на улице к тебе парень подходит, совсем не театрального вида… Подходит и говорит: это ты играл Иванова-то? Я говорю: я. А он: ничего так. Поверьте, это дорогого стоит. Потому что в любом случае: играешь ты в плохом спектакле или в очень хорошем, ты все равно вытаскиваешь кусок сердца.

К театру надо принуждать

— Говорят, нельзя детей принудительно приводить на спектакли. Я думаю, что в нашей сегодняшней действительности нужно детей принудительно водить на спектакли.

— Пока далеко в разговоре не ушли, я задержу Вас на фразе «в нашей действительности». Вот какая она, «наша действительность»? Что Вас, Борис Владимирович, в ней тревожит, волнует, не дает покоя?

— Меня волнует молодое поколение. Куда оно пойдет, и чего с ним будет. Потому что, мне кажется, здесь на государственном уровне совершены какие-то большие промахи. Наверное, я не за цензуру. Но я знаю, что клиповое восприятие действительности, подкрепленное западными боевиками и еще какими-то вещами, очень оболванило нашу молодежь. И меня это волнует. Там такие клише, там такие стереотипы. Бедненькие!

Как из этого вылезать, я не знаю. Семья, молодой человек и культура. Как соединить это в какую-то штуку? Сложный вопрос. Но я уверен, им нужно показывать другие грани жизни. Они должны видеть другие образцы. И если хотя бы нескольких из них сцена зацепит — это много. Почему и говорю: к театру надо принуждать.