Вот непридуманная история, рассказанная народным артистом России Михаилом Козаковым. Однажды он ехал в такси, и водитель, узнав пассажира, спросил его: «А знаете, в чем вы мне больше всего нравитесь?». Козаков приготовился к предсказуемому ответу: в фильме «Покровские ворота», «Безымянная звезда», «Человек-амфибия», «Здравствуйте, я ваша тетя»… Каково же было его удивление, когда таксист ответил: «А как вы Пушкина читаете».

Для артиста это было высшей похвалой, потому что она пришла, откуда он ее меньше всего ждал. Но это объективная оценка: Козаков, вероятно, сегодня лучший в стране актер, читающий поэтов-классиков с эстрады.

Он уже сорок лет занимается этим жанром, не слишком популярным по нынешним временам. Возможно, потому, что сегодня найдется не много артистов такого дерзания, способных так глубоко освоить поэзию, чтобы заразить ею аудиторию.

Концерт Михаила Козакова «От Пушкина до Бродского», который состоялся 2 февраля в драмтеатре в рамках нового проекта «Встречи для талантливых зрителей», длился около трех часов, но этому никто бы не поверил, настолько незаметно пролетело время. Звучали стихи Пушкина, Ахматовой, Цветаевой, Пастернака, Самойлова, Мандельштама, Бродского… Никогда бы не подумал, что в Ульяновске столько любителей поэзии – полный зал. И если бы не дурацкие мобильные телефоны, в промежутке между аплодисментами и криками «браво» в зале стояла бы полная внимательная тишина. Понятно, что многих привлекла личность популярного артиста. Зато благодаря ему люди сумели почувствовать и красоту, и изящность, и мощь, и современность русской поэтической классики. Артист произносит пушкинское: «К чему стадам дары свободы?» – и в зале кто-то тут же откликается: «Все правильно-». Козаков настолько глубоко проник в смысл того, что читает, настолько точно расставляет акценты (свои, личные-), что известные со школы, хрестоматийные стихи открываются с новой стороны.

На склоне лет (артисту 75 лет) анализируя сделанное, Козаков признается: да, я хороший актер, и режиссер неслабый, но я понимаю, что главное, что было в моей жизни, это стихи. Особенно – Пушкин, которого артист боготворит. А Бродского он, несомненно, читает лучше всех (артист лично знал поэта еще до его отъезда в Америку). Перед концертом Михаил Козаков уделил корреспонденту «СК» полчаса для эксклюзивного интервью.

«Присвоение» Бродского

– Вам когда-нибудь говорили, что вы внешне похожи на Бродского? Прямой «крылатый» нос, подбородок… – Говорили. Я даже умею подражать его манере чтения. Это нетрудно, он очень характерно «пел» свои стихи. Я иногда использую эту краску в концерте, но в основном читаю по-своему. Когда он дома сидел передо мной и читал по бумаге свеженаписанные стихи, это было грандиозно. Но долго его слушать нельзя из-за этой распевной манеры. Это мой внутренний спор с ним. Все-таки эстрада имеет свои законы: надо так исполнять Бродского, чтобы не погубить его же поэзию. Сам он ставил под сомнение актерское чтение стихов с эстрады, он говорил: стихи должен читать либо сам поэт, либо читатель – глазами.

– Но ведь распевное, медитативное чтение а-ля Бродский, которое вводит в транс, может затушевать заложенные в стихотворение смыслы… – Да, но он же не заботился о смысле, он считал, что все понятно и так. Его больше волновала просодия, звучание. Мне этого было бы недостаточно.

– Вы говорили о необходимости «присвоить» себе стихотворение, чтобы оно прозвучало с эстрады, что по этой причине Бродский заставлял своих студентов учить стихи наизусть… Расскажите о вашем «присвоении» Бродского.

– Это очень длинный процесс, я им занимаюсь лет сорок. Из всего массива его стихов я лично понимаю (а это необходимое условие) хорошо если половину. Из них я люблю процентов сорок. Из этих сорока я выношу на эстраду процентов двадцать пять. Тут есть другой закон: есть стихи, которые я могу прочитать в компании друзей, но со сцены читать не стану, и не потому что публика не поймет, а потому что они «не эстрадные». Такие же неэстрадные стихи есть и у Пастернака, и у Пушкина… Вот Сергей Юрский читает «Муху» (поэма Иосифа Бродского – С.Г.). Я бы сроду не стал этого делать, а он выбрал и читает ее в манере раскачивающегося маятника, которая, может быть, понравилась бы Бродскому больше, чем мое чтение. Это как пианизм: есть сочинения Шопена, которые Рихтер будет играть так, Горовиц иначе, а Плетнев – вообще по-другому.

У меня три варианта чтения его стихов: «всухую», с саксофоном («Пьеса для Голоса и Саксофона») и спектакль «Ниоткуда с любовью», где какие-то вещи Бродского поют Владимир Качан и Анастасия Модестова. Более того, там звучат его очерки, куски из книги Соломона Волкова. Я включаю в эту программу ранние стихи, их поет Качан.

Музыка очень хорошая, написанная четырьмя композиторами: она иногда дает воздуху стихотворению, делает его более внятным для восприятия. Пение, как ни странно, придает стихам большую смысловую глубину.

– А ведь сам Бродский противился тому, чтобы на его стихи писали музыку… – Он вообще был противником того, чтобы кто-то его исполнял. Но, как это ни странно, это уже не его дело. Пушкиннаписал «Пиковую даму», а потом на ее основе сделали оперу, переписав даже сюжет, и недурно сделали. Поются романсы Глинки на стихи Пушкина, и композитор имел на это право, это же прекрасная музыка. Парадокс: если ты поэт такого масштаба, ты уже себе не принадлежишь.

– Известно, что Бродский никогда не включал в американские сборники свои ранние стихи, которые его прославили, но которые он считал недостаточно зрелыми: «Прощай, позабудь и не обессудь», «Пилигримы», «Еврейское кладбище»… Как вы думаете, почему?

– Он великий человек, но очень сложный. Но величие его натуры не исключает его непростого характера.

Это не в осуждение, это констатация.

Человек был парадоксальный, резкий, мог быть обаятельным, когда хотел, но мог быть и колким, и неприятным, мог обидеть, поступить несправедливо. А что, Маяковский был простой человек? Пушкина нам хочется видеть всегда обаятельным, но у Пушкина есть стихи трагические, мизантропические, однако если брать на круг – он солнечный человек, божественный. Бродский тоже от Бога, но в нем много и от «черной дыры». Не случайно у него рано заболело сердце – в 25 лет он уже был больным человеком, и смерть ходила рядом.

Пушкин – это евангелие по-русски

– Ваш концерт называется «От Пушкина до Бродского». Есть серьезные исследования, которые сравнивают Бродского по его масштабу и роли в русской поэзии с Пушкиным – в том смысле, что Бродский «пересадил» всю английскую и американскую поэзию на русскую почву, подобно тому как Пушкин «пересадил» на русскую почву поэзию французскую.

– Есть вещи, которые их роднят.

Но у меня есть одно банальное соображение. Я прожил жизнь и полагаю, что, несмотря на великий талант Мандельштама, Ахматовой, Самойлова, Бродского – да кого хотите, для меня лично понятно, что Пушкин есть явление для русскоязычного человека абсолютно надмирное. Это евангелие по-русски. И достичь того, что он сделал во всех жанрах литературы, по-моему, нельзя. Можно только сделать что-то другое. Не зря же говорят, что после Пушкина поэзия пошла другим путем.

Как-то по телевизору услышал интервью с автором книги «Пушкин и Мандельштам», эта женщина утверждала, что для молодого поколения Мандельштам важнее,чем Пушкин. У меня был разговор с Бродским, тогда еще молодым, 32летним, так он говорил: «А что Пушкин? Баратынский – выше, глубже». Понятно, что это полемическое заявление, потому что у самого цитат и парафразов из Пушкина было гораздо больше, чем из Баратынского.

Моя последняя работа – четыре компакт-диска «Мой Пушкин». Когда я их записывал, нужно было чтото добавить для записи, я опять перечитывал лирику и с грустью подумал: жизнь почти закончилась, а надо еще три жизни, чтобы прочитать Пушкина углубленно. Каждый раз говоришь себе: как я раньше не замечал этого стихотворения?

Сжег дневники

– Когда Бродского осудили за якобы тунеядство, Ахматова сказала: «Какую биографию делают Рыжему-». Нет ли у вас сожаления о том, что у вас в жизни не было события, может быть, вынужденного или насильственного, которое моментально сделало бы вам биографию – несмотря на то, что вы потом много работали, чтобы честно сделать себе имя?

– В моей биографии такого не было, и слава Богу, потому что для этого надо было бы посидеть в тюрьме… К тому же я человек другой профессии: русский актер на Западе, если говорить об эмиграции, всерьез никому не нужен. Да и режиссер я не такого масштаба, чтобы снимать в Америке фильмы, как Андрон Кончаловский. Для России же большего, чем у меня есть, мне не надо, говорю без кокетства. Я был когда-то честолюбив и даже тщеславен, но это ушло, ум победил. А если говорить о самоидентификации… Я знаю, что сделал много (даже количественно), кому-то доставил радость, хотя бы читая ту же поэзию, кому-то привил любовь к стихам. Я не преуменьшаю сделанного, но вижу свой предел. Я не мог бы поставить или сыграть многого из того, что играли и ставили великие. Есть, к моему стыду, вещи, которые я не могу прочесть и освоить: Пруста или того же «Улисса» Джойса. Вроде бы знаковые фигуры века – ну, не могу себя преодолеть: начинаю читать, бросаю… Сначала было стыдно, но потом я себе говорю: Миша, ну ты актер, не требуй от себя масштаба литератора или поэта.

– Вы себя не принижаете?

– Нет. Я так думаю о себе. Но это не исключает моей любви к своей работе: я буду выкладываться, читать стихи… Мне интересно, как публика откликнется на мой фильм «Очарование зла», который показывают по каналу «Культура» (картина пролежала на полке четыре года). Наверное, мне хотелось бы еще что-то поставить, а именно фильм о судьбе Соломона Михоэлса, но сомневаюсь, что разрешат это сделать (Михоэлс это не только еврейский артист, а политическая фигура). Я даже писать перестал: две книги есть, и достаточно. Дневники сжег.

– В книге «Третий звонок» вы пишете о том, что вас завербовала советская «контора глубокого бурения», что вы встречались с кураторами из КГБ. Я подумал: зачем Михаил Козаков пишет о том, о чем другие предпочитают помалкивать?

– Мне часто задавали этот вопрос. Я много пережил, прежде чем решился опубликовать это. А пресса ведь книг не читает, ну и пошли сенсационные заголовки: «Козаков был связан с ГБ». Это непростой был шаг, друзья даже говорили: «Ну, если чувствуешь грех, пошел бы в церковь, ты же верующий». Но я не мог носить это в себе. Сейчас я думаю, что сделал правильно. Хотя я ведь не «стучал»: меня хотели использовать «по иностранной линии», чтобы я переспал с одной американской журналисткой (она жива, дай Бог ей здоровья, я с ней по телефону недавно говорил). Как сын репрессированной матери я понимал, что дал слабину, не сумел твердо отказаться, испугался. Тогда же понимал гнусным подсознанием, что это дает мне свободу в чтении диссидентских книг, привозил «тамиздат», знал, что не посадят. Никому я ничего плохого не сделал, плохо сделал только себе. Но носить в себе это, уйти с этим, чтобы когда-нибудь потом стали обсуждать открывшиеся документы? Нет- Поэтому я написал об этом, и мне стало легче.

Сергей ГОГИН