На кинокадре дедя (только так звали деда мы, многочисленные внуки) в непривычной ему белой рубахе рядом с сыновьями Петром и Василием на палубе теплохода (канал «Москва-Волга»). Из глухой деревни Буйковки (ныне Майнского района) его привезли в Москву на съемки киноочерка «Четыре брата».

Двух других братьев – воентехника третьего ранга Федора и курсанта летной школы Григория – в Москве не было; их предполагалось снимать отдельно. Забегая вперед, скажу, что генерал-майор Федор Хрисанфович Егоров будет начальником штаба, а потом и командиром легендарной Кантемировской дивизии, а дядя Гриша, полковник-пенсионер, жив на радость всем нам, свидетельствуя в свои девяносто шесть о неодолимой крепости крестьянских корней. Крепко сложен был и дядя Петя, но изнурительная работа в Генштабе в годы войны (а «сова» Верховный Главнокомандующий вынуждал штабистов работать практически круглосуточно) подорвала его сердце, и многочисленные ордена (включая орден Ленина) – вряд ли достаточная компенсация за досрочный уход из жизни… Но пока что жаркое лето 1937 года, он уже орденоносец и учится в академии им. Фрунзе. Его сосед по дому (дверь напротив) – Лев Михайлович Доватор с женой Еленой Лаврентьевной и дочкой Ритой.

Моя мама, тогда десятиклассница, жила у брата, помогая ему по легко дававшемуся ей немецкому; нередко она играла с Доваторами в карты и катала на санках Риту вместе со своей племянницей, о чем тепло вспоминалось тридцать лет спустя, когда в 1968 году теплоход «Лев Доватор» с почетными пассажирами (женой и дочерью прославленного генерала) заходил в Ульяновск.

Справа на снимке – любимый мамин брат Василий, уже принявший боевое крещение на дальневосточной границе. Веселый, остроумный, он зажигал все вокруг. «Больше всех мне запомнился дядя Вася, – вспоминала Маргарита Доватор. Помню, он меня в шутку называл королевой Марго. Часто возился с нами, шутил…». Мечтал он и о своей дочке, и она появилась за четыре дня до войны. Только и видел ее отец по пути от Нарофоминского роддома до московской квартиры брата Петра. Пролетарская дивизия, начальником оперативного отдела которой он был, маршем черезМоскву шла прямо на фронт. Тетя Нюся, его жена, вспоминала, что он часто подходил – хотел увидеть глаза дочурки, которая крепко спала. Десятиклассницей она напишет: …Москва тогда шинелями серела И пела песню про священный бой.

Я только за четыре дня успела Родиться перед грозною войной.

Запомнить бы тогда сухие губы И каски металлический овал, И то, как брал единый раз на руки, И как единый раз поцеловал.

Она унаследовала отцовские прекрасные карие глаза, но он их так и не увидел: уже 11 июля возле деревни Речка Витебской области он, заменив убитого командира полка, под шквальным огнем противника встал во весь рост (так было написано в письме) и поднял бойцов в атаку. В первые недели войны многие лучшие люди были так же изрешечены немецкими «шмайссерами» из-за стереотипов, навеянных довоенными фильмами.

А теперь перейду я к отцовским братьям – дяде Боре и дяде Мите ибо судьба последнего звучит самой высокой нотой, чуть ли не символом этого героического поколения. Средний из братьев Нецветаевых, Борис, с ранней юности мечтая стать военным, прибавил себе пару лет и в финскую кампанию, будучи уже офицером, получил контузию с таким букетом осколков, что был комиссован, как говорится, «вчистую».

И никогда бы не сломил медкомиссию в сорок первом, если бы не написал лично Сталину о том, что он, кадровый офицер, не может сейчас оставаться в тылу. В конце войны он командовал полком, освобождал Прагу, о чем напоминает альбом с видами этого прекрасного города, подаренный президентом Чехословакии Бенешем. Дядя Боря рассказывал, что перед официальным банкетом, который Бенеш устроил для советских офицеров, маршал Конев предупреждал своих: «Ну, Иваны, не подведите!». Но у «Иванов» вышлатаки промашка: двое опоздавших офицеров первым делом жадно напились из благоухающей вазы с розовой водой, предназначенной для споласкивания рук после вторых блюд с дичью.

Война добавила дяде Боре новых «железок», как называл он неизвлеченные осколки. Один из них и стал потом причиной его смерти. На одной из подушечек, несомых перед гробом, поблескивал орден Александра Невского – им награждали нечасто и только за проведение серьезных войсковых операций.

Младшим братом моего отца был дядя Митя, думать о котором не могу без щемящего волнения. В детстве он сильно ушибся и потому отставал в росте от братьев. В его нескольких уцелевших письмах звучит порой мотив одиночества: «…покуда жив, и этого должно быть достаточно тому, кого интересует мое существование; к сожалению, таких немного» (12.11.41 г.). Это была тонкая и незаурядная натура; и в памяти отца он остался образцом искренности и чистоты духа.

Уже имеющий боевое крещение, он был ценным преподавателем – командиром Велико-Устюгского военно-пехотного училища.

Мать упрекала его за то упорство, с которым он стремился вырваться на фронт. Вот уцелевшая половинка письма от 15.11 (год неразборчив): «Дорогая мама! Напрасно обижа ешься на меня. Иначе я поступить не могу. Жизнь моя сейчас там, где умирают люди, под крышей в теплой постели покоя я не нахожу и не найду, пока не услышу залповые салюты столицы, возвещающие об окончательном разгроме фашизма.

Желание жить, а не умереть – результат этого стремления, и если тебе дорога жизнь моя, то только радостью и благословением можешь отметить мое отбытие».

И еще в одном письме: «…прежде всего – ты пишешь о горькой судьбе моей. Ничего подобного: несмотря на все трудности армейской жизни, я счастливей таких, как Борис (брат. Л.Н.), – ведь меня еще не обессилили раны, не пугают дальние переходы и лыжные броски, ноги по-прежнему послушны, легкие в достатке подают воздух, сердце так же толкает кровь, и голова не лишилась рассудка. Я счастливее таких, как зять Николай, ведь у меня не осталось семейного беспомощного очага, огонек которого может померкнуть без посторонней помощи; мои не плачут дети, не проливает слез жена, а отсюда и не сосет душу в короткие армейские ночи… Я счастливей таких, как брат Коля: ведь мне уже не впервые испытывать взрывы снарядов, видеть предсмертные судороги раненых товарищей-бойцов, обонянием ощущать зловонный запах разлагающихся человеческих тел, недоедать, недосыпать.

Только ты, старая, несчастье одно мое, да еще Лиза (сестра. Л.Н.), да Борис, да дети Лизы, да и все, кто обречен на незаслуженные лишения – и много набирается, черт побери. Скорей бы на фронт, хотя бы утолить там жажду мести за всех и за собственную оборванную юность».

Уцелевшие друзья и сослуживцы дяди Мити через многие годы пронесли память о его редких человеческих качествах. А.Николаев, бывший начальник разведки минометного полка, а в те годы курсантмосквич, писал моему отцу: «Дмитрий очень скоро обрел среди курсантов такой авторитет, какого не имели другие командиры училища.

Москвичей трудно было удивить силой, выправкой, знаниями, строгостью – их можно было сразить только лишь нравственными качествами, добротой, а ею Дмитрий обладал в изобилии…». Курсанты, оказывается, предполагали, что Дмитрий по национальности коми (в училище их было немало): «Haм тогда казалось, что такой добротой и отзывчивостью уже не может об ладать русский человек, опоганившийся цивилизацией и слишком вкусивший плодов от древа познания добра и зла».

Другой бывший курсант, известный ленинградский поэт Виктор Федотов, прислал сборник своих стихов, где галочкой было отмечено стихотворение «Последнее письмо» с эпиграфом: «Памяти первого командира моего Дмитрия Нецветаева». Последние строки: «Говорили, под Псковом// Стал стихи он писать» подтверждает желтый листок фронтового письма-стихотворения «Маме»: Так, не дождавшись слов ответа, Под пулями идет, догадками томим.

Он будет жив!

Он ждет от вас привета, Любовью к Родине храним.

Внизу – четкая дата: 10.01.44 и размашистая подпись: Д. Нецветаев.

…Ровно через двадцать дней он «…был убит 30 января 1944 г. Похоронен в д. Скачели Батецкого района Ленинградской обл.» (из похоронки).

И вот с год назад в ворохе старых писем я нахожу бабушкино письмо, которое меня буквально потрясло. Оказывается, дядя Митя шел на фронт с сознательным решением пожертвовать своей одинокой жизнью за семейных братьев и шурина. Бабушка без тени сомнений сообщает моей маме как факт (цитирую, добавив знаки препинания): «Сейчас, Катя, оба Николая и Борис останутся живы – Митя поклялся пасть жертвой за них и пошел в бой добровольно. Как его не отпускали из Каргополя, сказывала его знакомая барышня, она в Архангельске сейчас фельдшерица: «Как его тянуло в бой, и я не отпускала. Боюсь, говорит, пережить своих братьев, я должен быть жертвой войне из трех братьев…». Он часто говаривал, что не хочу быть калекой – лучше насмерть сразу, так и вышло. 30-го января убит славный патриот, верный защитник родины, и схоронен в деревне. Да, Катя, потеря громадная для меня. Как он заботился обо мне, писал: питайся лучше… ведь у меня только и заботы, что о тебе, дорогая моя старушка, и посылал пятьсот рублей каждый месяц…».

Так вот, упомянутые бабушкой сыновья и зять Николай – все действительно остались живы и прожили долгую жизнь; и это при том, что кроме новых ранений дяди Бори у моего отца было тяжелейшее (тогда говорили «смертельное») ранение в живот навылет, и был он положен в палату безнадежных, пока через несколько дней врач, удивленный его живучестью, не велел перенести любопытного пациента поближе (он писал диссертацию о брюшных ранениях). Отца, видимо, спасла фронтовая голодуха зимы 1942-го (пустота желудка и кишечника) – его даже не оперировали, делали только переливание крови.

И еще неординарный фрагмент этого письма: «Вот, Катя, какой сон мне приснился на 30-е января. Я записала, зная, что вещий сон. «Это или убит Митя, или ранен», – сказала своим домочадцам. Спала еще, вставать рано, вдруг Митя вскричал «Мама!», и сколько есть силы. Я проснулась, вскочила с постели: что такое – Митин голос? Игоря (внука. Л.Н.) разбудила: «Слышал, говорю, Игорь, Митя вскричал «Мама»?

«Нет, говорит, бабушка, не слыхал».

И никто не слышал, кроме меня, и я поняла, что это мне приснилось, а не наяву. И в ту же ночь все слышали, как что-то стукнуло сильно на чердаке, даже смотреть ходили. К чему припишете вы, неверующие люди, а бывают такие явления, у меня перед смертью мужа тоже так стукнуло – значит, Митя был за хозяина в дому после отца, а не те братья, дом знает хозяина…».

Дальше – о насущном житье-бытье, о ценах на молоко и яйца, просьба не отпускать Левочку (это я. Л.Н.) к реке и колодцу. А в конце бабушкино стихотворение «Об Мите» с такими строками: Твоя, Митюша, молодость Без счастья протекла.

Вся жизнь твоя недолгая Ударами была (говорилось о смерти любимой сестры и отца).

…Какой способный Митя был – За что бы ни взялся, И жертвой пасть за братьев ты На фронте поклялся.

…Ты пал героем, воин наш, Спасая Ленинград.

Да будет память вечная, Наш младший славный брат.

…Летом 1939 года Митя с бабушкой приезжал в Ульяновск на свадьбу моих родителей (на снимке вни зу). Бабушка на фотографии углублена в себя: в прошлом году вдали от дома умер арестованный энкавэдэшниками муж, в позапрошлом году неожиданно умерла девятнадцатилетняя дочь, лучшая ученица техникума. А дядя Митя… Умный прямой взгляд и легчайший скепсис в уголках губ… Видимо, высокий дух неизбежно отражается и во внешности.

Лев Нецветаев