Вокруг церкви вспыхнуло сразу несколько громких скандалов. Это и песня группы Pussy Riot в храме Христа Спасителя, и неадекватно жестокая реакция на нее патриархии и власти, бросивших участниц группы за решетку. И часы стоимостью под миллион рублей на руке патриарха, появившиеся на фото в интернете, а потом чудесным образом с этого фото исчезнувшие. И его квартира ценой уже в десятки миллионов. И вопрос в обществе: а та ли это церковь, в которую стоит ходить?

Я не знаю ответа на этот вопрос, но, кажется, знаю, когда вера в нашей стране была истинной. На мой взгляд, это было при советской власти. Я не имею в виду первые десятилетия после революции 1917 года, когда восставший народ сносил храмы. Это, кстати, было, думаю, реакцией на ту роль, которую церковь играла под занавес самодержавия – ее громили как часть ненавистного государства. И это были воистину гонения. Сегодняшние же вопли иерархов о гонениях лицемерны. Гонимые не ходят в золотой парче и не живут в царских палатах, как патриарх Кирилл. Гонимые горят на кострах, как протопоп Аввакум в XVII веке, сидят в изоляции, как патриарх Тихон, не признавший Октябрьскую революцию, гниют в лагерях и падают под пулями, как в 20-30 годах прошлого столетия.

Взорванные и разобранные храмы, однако, жаль. Жаль не столько как культовые сооружения, сколько как памятники старины. Их ликвидация обеднила историю и создала пустоты в духовной жизни народа. Да и просто сделала ландшафт страны более унылым. Для сохранения же веры храмы – не главное. Вера может жить и без них, поскольку ее дом – человеческая душа. Как жила она в нашем селе в годы моего детства. Когда-то в нем тоже стояла церковь, большая, каменная. Сломали ее лет 70 назад. Ее не стало, но верующие и вера остались. Верующей была моя мать. Отец был членом КПСС, в которую вступил на фронте.

Его партийный билет не помешал матери окрестить всех их детей – в том числе и меня – в церкви в соседнем селе. В нашем доме всегда были иконы, и мать отмечала все религиозные праздники.

Она их очень любила, любила праздничные хлопоты, в которые втягивались и мы, дети. По весне, когда начинали нестись куры, мы отыскивали гнезда, собирали яйца и складывали в коробку – копили к Пасхе. Накануне праздника вечером мать варила их в луковичной шелухе, то есть они получались сразу крашеные. Сваренные ставила в большой кастрюле на окно, то, которое утром будет открываться, когда по улицам побегут дети с криками: «Христос воскрес!». Я и сам и до школы, и будучи уже школьником ходил собирать яйца. Не по всему селу, поскольку просто не донес бы до дома все, что мог набрать. Ходил по нашей улице, на которой стояло около сотни домов (сегодня их порядка десяти), и по части соседней, на которой знал людей. И была удивительная атмосфера светлого праздника. Мать рассказывала, что на рассвете ходила смотреть, как играет солнце, и что оно действительно играло, и что играет оно только раз в году – на Пасху. Я, правда, рассвет всякий раз просыпал, и увидеть, как радуется солнце, мне не удавалось, но я верил рассказам матери.

Чтобы закончить пасхальную тему, расскажу еще об одной вещи, теплые воспоминания о которой у меня сохранились на всю жизнь.

Вся неделя за Пасхой считалась праздничной, и все эти дни улица отдыхала. Делала она это, как правило, за игрой с названием «Катание яиц». Игра заключалась в следующем. Люди приходили к какому-нибудь двору, где было уже сухо и ровно. При каждом было несколько пасхальных яиц. Приносили специально сшитые мячи, не круглые, а в виде дисков, набитые ватой. Словом, мягкие. Игроки, все, кто хотел, от детей до стариков, складывали по одному яйцу в фартук какой-нибудь старушки, которая, не глядя, доставала их парами и клала на землю. Примерно в метре пара от пары. Парные получались и команды. Хозяева первой пары шли первыми на отмеченное место, метрах в 20-ти от яиц, и, прицелившись, катали мяч, стараясь попасть им в яйца. Сделать это было непросто, особенно если одно яйцо кто-то мячом уже задел и забрал себе, а одно оставалось в игре. Чтобы попасть в него с 20-ти метров, нужна была большая ловкость и, я бы сказал, тренировка.

Но всегда было несколько человек, делавших это мастерски. Большой удачей было попасть в одну пару с таким мастером. Как, например, с тетей Машей. Она в юности повредила глаз и была на него кривой. И потому очень меткой, поскольку, целясь, человек все равно один глаз прикрывает, а у нее этот навык был развит давно. И она была грозой всех игроков, кроме тех, кто оказывался с ней в одной команде. Игра была очень захватывающей, длилась до ночи, когда идешь, наконец, домой – либо с трофеями, либо, если не повезло, с пустыми руками. И с нетерпением ждешь следующего дня и попытки отыграться. И никаких пьяных на этих массовых играх я не помню, напиваться на них считалось неприличным.

Это были 60-е и 70-е годы. Верующие ничего не ждали и не хотели от государства, а государству не было дела до верующих, и это, как я понимаю сейчас, для веры была идеальная ситуация. Наше село отмечало и другие религиозные праздники. Есть в нем и место паломничества – Святой ключ в лесу, где, по преданиям, кому-то из сельчан много лет назад явилась Тихвинская икона Божией Матери. Этот праздник для села престольный. Ежегодно 8-9 июля к Святому ключу приходил народ, умывался водой из родника, набирал ее в посуду и нес домой и тем, кто сам прийти на ключ был не в состоянии. И ждал в эти дни дождя с громом, который на Тихвинскую практически каждый год случался. И должен был случаться, говорили старики, потому что так положено.

На Святом ключе и в наши дни собирается много народу, но уже не пешком, а на машинах. Устраиваются на полянах с водкой и пивом, празднуют и уезжают, оставляя в этом первозданном месте, где раньше не увидишь даже бумажки, только цветы и травы, – горы мусора. Вот для этих «новых православных» и работает современная церковь, работает плечом к плечу с государством и властью.

Может, в 70-е и Леонид Брежнев отмечал Пасху, но об этом никто не знал и не мог, и не должен был узнать: вера – дело сугубо личное. А сегодня она – дело сугубо напоказ, со стояниями, священнической бранью, натравливанием одной части народа на другую, апеллированием к президенту и премьеру, проклятиями в адрес думающих иначе, истерикой и алчностью. От миролюбия, сострадания и света церковь сегодня так же далека, как при советской власти вера была далека от государства. Но чем дальше она от государства, тем ближе к человеку. И наоборот. В этом соль.

Василий Мельник