Мало кого народ готов любить так сильно и искренне, как он любит артистов. До обожания, преклонения, готовности принимать каждое слово за истину в последней инстанции. Но на этой неделе, встретившись с Константином Райкиным, ульяновские журналисты аплодировали прямо на пресс-конференции не только его таланту и обаянию, но и готовности прямо сказать, что у него на уме, а не витиевато раскланиваться перед власть имущими. И хотя Константин Аркадьевич предложил «обделить вниманием» властителей, которые «и так ярче всех звезд светят», но сам же к этой теме вернулся. По понятным причинам.

О невыполненном обещании

– С Корнеем Ивановичем Чуковским у меня связана мистическая история. Я был знаком с ним с детства.

С ним дружили мои родители, мы ездили к нему на дачу, где были и взрослые, и детвора. А потом я встретился с ним, когда мне было лет 17-18, я уже в театральном институте учился. И как-то раз я показывал ему пантомимы. Он просил еще и еще, и наконец я сказал, что для других пантомим мне нужна музыка. Пообещал, что в следующий раз приеду с музыкой и допокажу. Но через несколько дней я сломал ногу, позвонил Корнею Ивановичу и сказал, что не смогу приехать. И он ответил: «Только когда вылечитесь, то приезжайте, потому что Вы мне обещали. Я старик, а у стариков есть одно противное свойство: они умирают, и вы остаетесь со своими невыполненными обещаниями на всю жизнь.

Сказал – и через несколько дней умер. Это был странный случай: вроде шприц был не продезинфицирован и его заразили.

О магии актера

– Я считаю, что лучше смотреть на артиста вживую, а не по телевизору. Экран, простите за тавтологию, экранирует энергию. Он создает ложное ощущение, что ты этого артиста знаешь. Так, раньше все население страны полагало, что знало моего отца. Я и сам обманывался. Например, я думал, что знаю Аллу Пугачеву, что мне эта певица понятна. Но однажды я, будучи ужевзрослым артистом, первый раз в жизни попал на ее концерт: она выступала в театре эстрады с Паулсом. Я был потрясен! Она меня размазала по стенке, я, как оголтелая девица, побежал за кулисы, и даже не знал, как мне выразить свое потрясение. То, что показывает экран, – это гербарий. Все равно, что смотреть на высушенные листья и полагать, будто видел тропики.

Простите за такое сравнение, но и меня лучше смотреть не по телевизору. О себе скажу, что люблю ясность и точность, хотя это не модные параметры: современный авангардный театр любит мутность и туманность. И не люблю недалеких артистов, этих лицедейских обезьян, которые кичатся тем, что плохо учились.

О юморе

– Любые, даже самые тяжелые, времена дают повод для насыщения и удовлетворения чувства юмора. Не случайно Шекспир в самые мрачные свои трагедии всегда вводит комический элемент. Может показаться странным, но сатира меня привлекает мало. Смех добрый, неагрессивный, менее заостренный, мне ближе. В наше время, такое конфронтационное, озлобленное и ядовитое, лучше просто смеяться, чем смеяться против кого-то. Говорят, что Земля может погибнуть от какого-то астероида. Но если дело так пойдет, то мы никакого астероида не дождемся – он прилетит на пустую Землю. Самая большая опасность для человека – это человек. Люди ненавидят друг друга, исходят ненавистью – вот что тревожно.

О культуре

– Год культуры – это какое-то недоразумение. Культура – понятие абсолютно вечное, строящееся постоянно, столетиями. Объявлять Год культуры – все равно, что объявить Год честности или Год порядочности. Мне кажется, просто надо денег на культуру больше давать. Это же духовная жизнь нации, а на нее выделяется всего 0,7 процента от всего бюджета страны. 0,7 процента – последнее место в расстановке приоритетов. Это непростительная беспечность: никакая экономика, никакая тяжелая промышленность не спасут страну бескультурную. Потому я выдвинул свою кандидатуру в Общественную палату России, чтобы отстаивать то, о чем говорю. Я руковожу бюджетной государственной организацией, муниципальным театром и, конечно, не могу сказать так, вообще, что не хочу иметь дело с начальством. Реально я обязан иметь с ним дело и выстраивать отношения, иначе процессы какие-то пойдут очень медленно. Но я со многим не согласен из того, как руководится и что делается, поэтому хочу попытаться повлиять на это. Надежды мало, но процент надежды есть.

О запретах

– Сейчас народный язык – это мат и междометия, поэтому запретить мат на сцене – глупое решение.

Это абсолютный совок и средневековье. Главная функция искусства отражать жизнь. Поэтому нечего на зеркало пенять, коли рожа крива.

Есть другие средства ограничить мат – предупреждать о нем перед спектаклем, детей не пускать. Как про войну, про солдат, про деревню книги писать, снимать фильмы, ставить спектакли? А про город, в котором есть целые социальные слои, которые на мате разговаривают? Это язык народа, так случилось. А что делать искусству – лакировать? Глупейшее дело! А эти люди в Думе – они что, матом не ругаются? Да никогда в жизни не поверю!

Для них мат – тоже нормальный язык. Ведь и про Думу не снимешь фильма без «пи-пи-пи».

О конкурсах

– Перед искусством все равны. Ну что это такое – лучший артист года?

Замечательная поэтесса Вера Павлова сказала: «На Парнасе соревнований нет». Кто лучше – Рафаэль, Микеланджело, Боттичелли или Леонардо да Винчи? Где амперы, килограммы, сантиметры, применимые к искусству? Когда ты в офицерский состав входишь – а я себя при всем своем самоедстве отношу к этому составу, – значит, есть такой квадратный сантиметрик, в котором ты что-то умеешь делать лучше, чем другой. А в другом сантиметрике кто-то другой лучший. Конкурсы и награды – это все игры. Приятные, стимулирующие. Но кем придумано, что кто получил «Оскар», эту золоченую головешку, тот самый лучший? Это мещанское отношение к искусству. Если Ди Каприо обалдеть как играет в фильме «Волк с Уоллстрит», какая разница, что «Оскара» получил кто-то другой? По мне – он самый лучший, давно я не видел такой актерской работы! Скажу так: среди мастеров соревнования быть не должно. Это удел подмастерьев.

О самом главном

– Программа «Самое главное», с которой я приехал, раньше называлась «Своим голосом». В ней я никого не играю, не выполняю волю режиссера, а говорю от себя. Это спектакль моей жизни. Я играю его лет сорок, и он меняется вместе со мной. Сейчас он абсолютно неузнаваем по сравнению с тем, каким был.

Начинал я с двухчасовой программы, в которой было просто гомерически смешно. Потом я добавил стихи, и это было интересно: люди полтора часа ржали и вдруг влетали совсем в другое поле. Постепенно удельный вес стихов вырос. А стихи я всегда читал сложные: Пушкина, Мандельштама, Заболоцкого. Мне это нравится – читать стихи, говорить о профессии и о себе, – мне есть что сказать. И я вижу, что в наше компьютерное время все стесняются эмоций, но люди скучают по настоящей русской речи, по душе и по сердцу. Так что, думаю, постесняются-постесняются – и перестанут.

Анна Михайлова