В этом году ульяновским меломанам невероятно повезло – на ежегодный музыкальный фестиваль приехал выдающийся исполнитель современности Юрий Башмет. Это музыкант, первым показавший миру альт во всей его красе. Благодаря нему инструмент, до него считавшийся “падчерицей скрипки”, вышел из оркестра и стал солирующим, а его голос покорил сердца многих слушателей и вдохновил молодых исполнителей. В Ульяновск он приехал вместе с оркестром “Новая Россия”, который сам создал и художественным руководителем которого является. Он исполнил симфонию Гектора Берлиоза “Гарольд в Италии” (по поэме Байрона “Паломничество Чайльд-Гарольда”) и Пятую симфонию Петра Чайковского. А перед концертом ответил на вопросы журналистов.

– Наверное, вы знаете, что у меня была группа. Для мамы я играл на скрипочке, а для себя – на гитаре, – рассказал Башмет. – Нашим кумиром были “Битлз”, но когда нам стало лет по 12-13, они перестали быть для нас модными. Нам казалось, что жизнь кончилась. Тогда появился Джимми Хендрикс, который мне не пришелся по душе. Я не был готов к такой манере, такому стилю. Только с годами я понял, что это незаурядная, очень мощная фигура. Чуть позже появились группы “Чикаго”, “Кровь и слезы”, и я понял, что нам надо пойти в эту сторону. Но ни хороших инструментов, ни традиции не было, и у нас не получалось… А годы спустя в Карнеги-холле я встретился с теми, кого обожал – со Стивом Уандером, Стингом, Элтоном Джоном…

– Юрий Абрамович, мы знаем, что Вы – народный артист СССР, но нигде не написано, являетесь ли Вы народным артистом России…

– Наверное, для этого надо какое-то заявление написать, но я этого не делал. Думаю, автоматически считается, что если ты народный артист СССР, то и народный артист России тоже. Хочу сказать, что удостоверение народного артиста СССР – это замечательная ксива. Везде, где нужно проходить паспортный контроль, полицейские улыбаются. Через девять лет после того, как получил это звание, я познакомился на одном концерте с Михаилом Сергеевичем Горбачевым, показал ему свое удостоверение и рассказал, какая замечательная эта ксива. Он переспросил: “Правда, помогает?”, взял его, листал-листал, нашел чистую страницу и написал: “Подтверждаю. Михаил Горбачев”.

– Что сложнее – сделать то, что Вы сделали, когда вывели альт на большую сцену, или стать первым среди скрипачей?

– Сейчас я не могу сказать, кто первый среди скрипачей. Я даже не уверен, был ли бы первым Паганини, если бы он был жив. Это ведь люди устанавливают такие понятия, кто есть первый – кто богаче, кто больше концертов играет, чьи пластинки продаются лучше, как заполняются залы… Но, в конечном счете, думаю, что скрипачам сложнее, поскольку рынок очень большой. А мне было сложно тогда, когда рынка вообще не было. Чтобы открыть этот рынок, прикладывалось очень много усилий – и не напрасно, ведь появились изумительные произведения. Это сочинения Губайдуллиной, Шнитке, Канчели, Эшпая, Александра Чайковского, Эдисона Денисова, японца Такемицу. Я мог бы долго продолжать этот список, но только названного хватило бы, чтобы считать, что не напрасно этот путь пройден. У скрипачей такой проблемы не было. Получив премию на международном конкурсе, в советское время скрипач получал путь. Особенно после победы на конкурсе имени Чайковского. А уж складывалась ли у него потом карьера – это дело личное, зависящее от того, находится ли человек в балансе с собственным вкусом, с совестью, с профессионализмом и так далее.

– Чем вы удивляете публику?

– Мой путь интерпретации связан с максимальной чисткой партитуры от любых – даже гениальных – исполнительских традиций. То есть я открываю партитуру и читаю ее, словно впервые, как будто она только что написана, как это было с Альтовым концертом Шнитке. Тогда ты умом и душой видишь, что хотел автор. А когда на слуху пусть даже самые замечательные находки великих исполнителей, этот автопилот у исполнителя и слушателя превращает произведение во что-то музейное в плохом смысле слова. Чистота прочтения уртекста – то есть того, что автор своей рукой написал, – дает возможность приблизиться к тому, что мы видим в партитуре. Поэтому удивляем мы чистотой, оригинальностью самого текста. Таких примеров в моей практике очень много. Например, в “Реквиеме” Моцарта, в заключении знаменитой “Лакримозы” финальный мажорный аккорд все хоры всего мира исполняют одинаково. Когда-то кто-то нашел такой замечательный способ продемонстрировать оптимизм: последний аккорд исполняется на крещендо (с итальянского – “с нарастанием громкости”. – Ред.), доходит до форте (“громко”. – Ред.) и уходит на диминуэндо (затихая. – Ред). Когда я впервые дирижировал “Реквиемом”, то увидел в нотах, что там нет ни крещендо, ни форте – только пиано (“тихо” – Ред.). Я попросил достать мне другие партитуры этого произведения, и везде было одно и то же. Тогда я стал добиваться на репетициях, чтобы звучало только пиано. Не получается – в крови у нас то, что мы слышали много раз. Я подошел к каждой девочке, к каждому мальчику и умолял их на коленях, просил петь, как написано – не выходит! Тогда я для всех нарисовал в нотах знаки крещендо и форте и зачеркнул их красным карандашом. 15 минут бился – ничего не произошло. На генеральной репетиции – то же самое. Тогда я сказал: “Если на концерте сделаете крещендо, больше мы ничего совместно делать не будем”. А это был хор моего приятеля Гены Дмитряка. И на концерте никто из них не сделал крещендо! Все профессионалы, которые слышали это, сказали, что получилось очень оригинальное, интересное прочтение. А я накануне заснуть не мог – как раз и засомневался в правильности своего выбора. Кому понравится такой путь в исполнительстве, он может фантазировать и создавать свое, не повторяя чужих интерпретаций.

– На концерте публика удивлялась, насколько слаженно играет оркестр, когда дирижер откладывает палочку и берется за альт. Как Вы этого добились?

– “Гарольд в Италии” – это не концерт, а симфония, и в ней альт мало солирует. Уникальность этого произведения в том, что никто в мире по многим обстоятельствам не дирижирует и не играет одновременно. Всегда есть дирижер и солист – альтист, который мало играет. В данном случае я в одном лице и дирижер, и исполнитель. Это возможно в нашей стране, потому что музыканты понимают, что если нужно что-то сделать, то надо поработать побольше. Когда мы исполняли эту симфонию впервые, у нас было девять репетиций. За границей мне этого не позволил бы ни один профсоюз – ни в Италии, ни в Японии, нигде. Это произведение заказал Берлиозу Паганини, который увлекся альтом. Но когда была готова первая часть и он ее увидел, то сказал, что не будет играть – это недостаточно виртуозно, не концерт. Деньги он заплатил, а играть не стал. Но благодаря этому заказу существует замечательное произведение. У Паганини был альт Страдивари – я играл на нем, и могу сказать, что этот инструмент плохой. У меня была мечта собрать инструменты, на которых играл Паганини, чтобы они в один вечер прозвучали. Это скрипка, которую привезли из Генуи, гитара, хранящаяся в Париже, в музее – убитая, но очень красивая, шестиструнная мандолина и альт. Альт привез из Японии музыкант, который по условиям контракта играет на этом инструменте уже 19 лет. Я очень мучился с этим альтом – одна нота гениальная, а все остальные не очень хорошо звучали. Музыканты слышали, как я говорил за кулисами: “Бедный Николо!”. А потом мне рассказали, что тот японец после концерта сказал: “Бедный Юрий”. Но я был бедным в течение часа, а он – уже 19 лет. Этот профессионально, прекрасно сконструированный инструмент – не лучшее достижение Страдивари. Хочу уточнить, что я рассказал эту историю не для того, чтобы сказать, что не все инструменты Страдивари хороши, а чтобы вы поняли: у каждого из нас есть периоды взлетов и неудач.

– Для Вас, для Вашего инструмента написано более 50 произведений. Что Вы могли бы сыграть без особой подготовки?

– Есть около десяти произведений, которые я мог бы завтра сыграть – три произведения Шнитке, самое серьезное из них – Концерт, в котором зашифровано мое имя (как известно, звуки записываются не только нотами, но и латинскими буквами: слово Baschmet можно прочесть, как мелодию. – Ред.). Это сочинения Губайдуллиной, два шикарных концерта Александра Чайковского, “Стикс” и “Литургия” Гии Канчели, произведения Эшпая, Денисова, Головина. Я сыграл еще не все произведения, написанные для меня, – некоторые еще лежат и ждут своей очереди: сложно найти время и выучить их. Одно, например, написано композитором из Санкт-Петербурга, другое – французом.

Анна Школьная