Антон Шабалкин, Людмила Сомова
В конце 1940-х – начале 1960-х годов в ряде ульяновских школ преподавала французский язык невысокая женщина с большими темными глазами и редкой для наших краев фамилией Хамам.

На иврите «хахам» – умный, образованный человек, интеллектуал. Фамилия Хахам была распространена в Бессарабской губернии Российской империи. Там традиционно проживало большое количество российских евреев, а в апреле 1903 года случился один из крупнейших еврейских погромов. Ханна-Хая Барановская появилась на свет годом позже, 12 мая 1904 года в солнечном городе Измаиле, а позже проживала с родными в городе Болграде (ныне это Одесская область Украины). Ее отец владел мануфактурным магазином, но денежный достаток был невелик, так как в семье было девять детей.

В 1918 году Болград оккупировала Румыния, началась насильственная румынизация, длившаяся до 1940 года, когда Бессарабия вошла в состав СССР. Поэтому девушке, стремившейся к знаниям, пришлось в 1925 году отправиться учиться в Париж. К сожалению, не имея приличной суммы денег, Ханна, которую во Франции стали именовать Аннет (Анна), учиться смогла недолго. Она устроилась работать бухгалтером, а в начале 1930-х годов «вступила в ряды «СОЮЗА БЕССАРАБЦЕВ», целью которого была мобилизация общественного мнения против оккупации Бессарабии». Тогда же начались проблемы с французской полицией. В 1935 году Анна Барановская вступила во Французскую коммунистическую партию. А еще стала мадам Хахам – вышла замуж за земляка-бессарабца Якова Моисеевича Хахама. Молодые пришли регистрировать брак в префектуру полиции. Позже Анна Ировна вспоминала: «К моему великому огорчению, в моем личном деле были отмечены мои «грешки», и мне дали «розовый листочек» – высылку. Нужно было покинуть территорию Франции в 24 часа. Благодаря вмешательству депутата района, где я проживала, коммуниста Альфреда Коста, удалось частично урегулировать этот вопрос».

Началась Вторая мировая война. Яков Хахам с оружием в руках воевал в рядах французского ополчения. Анна занималась подпольной работой в Париже. Кстати, по оценкам ученых, почти 15-20% всех участников движении Сопротивления во Франции составляли евреи. Генерал Де Голль даже заметил: «Синагога дала больше солдат, чем церковь». Анна Ировна рассказывала: «В чем состояла моя работа связной? Ежедневно я встречалась со своим руководителем 2 раза […]. В течение дня у меня было 10 явок-встреч в разных концах города.

В Париже в то время было более 3000 улиц. Пользоваться каким-либо транспортом, если при вас был газетный материал, запрещалось. […] На станциях метро, остановках автобусов, троллейбусов и трамваев чаще всего бывали облавы и обыски. Приходилось пешком пересекать этот громадный город. (…) Рукописи мы хранили в специальных тайниках дамских сумок, которые изготовляли товарищи кожевники по заданию партии. (…) Умудрялись по 1500-2000 экземпляров газет передавать в хозяйственных сумках.

15 апреля 1943 года, после трехнедельной слежки, для которой было мобилизовано 60 полицейских, часть нашей группы была арестована. (…) Обыски, допросы, тюрьма предварительного заключения «Петит Рокет» в Париже…».

Но и в тюрьме работа не прекращалась. Французские коммунисты организовывали кружки (Анна обучала сокамерниц русскому языку), отмечали советские и французские праздники: «Когда нас отправляли, выстроив попарно, на «пойло», в праздничные дни у всех заключенных на груди был прикреплен флажок […], соответствующий этому празднику. (…) 7 ноября ленточка была красная, а 14 июля – трехцветная (…) – цвета французского знамени.

[…] После суда, который состоялся в феврале 1944 года, мы были приговорены к уплате большой суммы денег – штрафу и ко многим годам каторжных работ. Но, право, не помню, к скольким годам, так как никого из приговоренных этот вопрос не интересовал. Наша непоколебимая вера в скорую победу Советского Союза была так велика, что мы были уверены, что наше освобождение не за горами». С февраля по май 1944 года Анна провела в центральной тюрьме города Рэн. А в день Первомая тюремщики цинично заявили: «Мы, т.е. французские власти, вас освобождаем, а как с вами поступят оккупационные власти (немцы), мы не знаем». «А тем временем, – вспоминала Анна, – во дворе тюрьмы нас уже ждали грузовики, в которых восседали автоматчики». После нескольких недель, проведенных в крепости Ро-мэнвиль под Парижем, заключенных развезли по концлагерям.

«Дальше события в моей жизни почти стерты. Однообразные серые дни, наполненные ужасами, мелькали словно в калейдоскопе с непредсказуемыми исходами. Я даже забыла в те дни свое имя – помнила только цифровые номера, – рассказывала Анна Ировна […]. – Запомнились постоянные процедуры построений и проверок – «аппель» по-немецки, которые проходили несколько раз в день и продолжались часами, несмотря на одуряющую жару, дожди или морозы. Во все времена года на нас были противные полосатые халаты, надетые прямо на голое тело. Нас считали за скот, толкали автоматами, били палками по чему попало, травили овчарками просто за то, что надзирательнице не понравились ваши взгляд, жест. Кстати, о надзирательницах. Это были женщины, обиженные судьбой, немецкие портовые проститутки, осужденные за то, что посмели заражать сифилисом немецких защитников рейха. Они ненавидели нас […]. За малейшую оплошность или нерасторопность они кулаками сбивали свою несчастную жертву с ног и жестоко, стараясь попасть только в живот, груди, пинали сапогами зверски и методично до тех пор, пока женщина не переставала даже вздрагивать от ударов, теряла сознание, а то и умирала.

Все немецкие лагеря похожи, отличались только деталями. Везде – трехъярусные дощатые нары, побои, острый голод. Первым в моей жизни был Равенсбрюк (Вороний мост) – женский лагерь близ города Фюрстенберг. Из 130 тысяч женщин и детей, побывавших здесь, 93 тысячи были уничтожены. А вести о трагической гибели многих наших товарищей земляков-бессарабцев не оставляли никакой надежды. […] Наша землячка Ольга Банчик, молодая мать, была гильотинирована в Германии в XX веке! (…) В Равенсбрюке я встретила мою сестру […]. Смертную казнь ей не отменили, а поселили в лагерь смерти и поселили в бараке смертников».

Потом в немецком Ганновере Анне пришлось работать на военном заводе, выпускавшем противогазы.

«Особенных инструментов для саботажа не требовалось, – писала Анна Ировна. – Мы вооружены единственным оружием – нашими ногтями. Слегка продырявив ногтями деталь, мы делали противогаз уже непригодным». Весной 1945 года, когда союзные войска добивали гитлеровцев, изможденных заключенных погнали по пыльным дорогам умирать – в лагерь смерти Берген-Бельзен. Рядом с сараем, куда бросили товарищей по несчастью, находилась брезентовая палатка. Этот ужас остался в памяти Анны на всю жизнь: «[…] Палатка представляла собой склад трупов. – Заполняли ее вначале, как этого требовала немецкая аккуратность и педантичность, штабелями, как дрова в сарае. Но […] смертность в лагере настолько возросла, что не хватало времени соблюдать привычный порядок. Эти трагически умершие женщины находились в разных позах […]. Некоторые застыли в свой смертный час, повернув лицо к входу палатки, с открытыми глазами и поднятыми вверх сжатыми кулаками. […] В этот час мы дали клятву, что никогда не забудем увиденного и расскажем всем, кому, по счастью, не пришлось пройти этот тернистый путь.

Запомнились самые последние дни перед освобождением лагеря американскими войсками, когда немецкая охрана и весь персонал сбежали, крематорий прекратил работу, во всех бараках лежали сотни трупов, распространяя вокруг зловоние и заразу. Это было действительно страшно (…) – вечером вы разговаривали с соседкой по нарам, а утром она оказывается холодным трупом. Вы лежите рядом – больная, с признаками тифа (…) и ничего не можете предпринять. Другие находили в себе силы, чтобы ползком выбраться из барака, но и тут кругом лежали мертвецы. Одни умирали сами, других расстреливала с вышек немецкая охрана. Но (…) инстинкт самосохранения заставлял узников ползти в крематорий, где (…) из крана еще капает вода, или пробиваться к землянке, где хранились брюква и картофель. Немцы методически, прицельно стреляли в них».

В конце апреля 1945 года полуживых людей освободили американские части. Анна, ни разу не болевшая за два года тюрем и лагерей, свалилась с жесточайшим тифом и дизентерией. 4 июня 1945 года санитарным самолетом она вернулась в Париж. Победив болезнь, встретив вернувшегося мужа-партизана, Анна снова окунулась в политическую работу и вновь ощутила «внимание» полиции. Супруги Хахам мечтали вернуться на родину. Счастьем для них стало получение советских паспортов. А в ноябре 1947 года они прибыли в СССР.

Анна Ировна Хахам писала: «Сколько искренних, бескорыстных людей, преданных товарищей, знакомых мы приобрели в городе Ульяновске – на родине Ильича! […] Когда мы приехали в город Ульяновск, первое время, что греха таить, было трудновато. Ведь мы не знали ни одного человека. А сейчас? Только выйду из дома, обязательно встречу кого-либо из знакомых, друзей, коллег и тд. И дня не проходит, чтобы кто-нибудь не навестил нас! Большое счастье в жизни, когда вы не чувствуете себя одинокой, забытой».

Сначала Анна устроилась бухгалтером, а лотом школами города стало востребовано ее прекрасное знание французского языка. Яков работал техническим редактором в Ульяновском книжном издательстве и областной типографии. В 1962 году Анна Ировна и Яков Моисеевич получили квартиру в новом доме на Среднем Венце. Они много выступали с рассказами о трагических и героических военных годах. В августе 1990 года Анна Ировна записала в дневнике: «Благодаря тому, что нас было не сотни, не тысячи, не десятки тысяч, а сотни тысяч, мы победили.

[…] Надо признаться, что только благодаря нашей честности, тем, что нас было много сознательных, верных своему долгу людей – фашизм был побежден».

На северном кладбище Ульяновска, в тени кустов – небольшое надгробие из серого мрамора: здесь похоронены Яков Моисеевич (1907-1983) и Анна (Ханна-Хая) Ировна (1904-1992) Хахам. Внизу на камне вырезаны два слова: «Антифашист Сопротивления».

По документам Государственного архива Ульяновской области