Сергей Поленов
Все, что происходило в России в связи с 71-й годовщиной окончания Великой Отечественной войны, говорило не о радостях мирной жизни, дарованных той победой, а о чем-то другом – может быть, совершенно противоположном.

В свое время я служил срочную службу в тогда еще Советской армии. Позже несколько раз призывался на военные сборы, проходившие в разных республиках СССР. И служба, и сборы протекали вполне благополучно. Я не страдал от дедовщины – ее в части (так сложилось) попросту не было, ко мне нормально относились как сослуживцы, так и командиры, у меня были хорошие друзья, ел я ту пищу, которую готовили повара части, был неприхотлив и претензий к питанию не имел, много читал. В общем, жизнь была, можно сказать, даже комфортной, насколько она может быть таковой в условиях казармы. Два года в армии я не считал и не считаю вычеркнутыми из жизни. Где бы они ни проходили, за исключением мест с невыносимыми условиями, это все равно часть жизни со своими опытом и знаниями.

Но я ни разу не испытал скуки или ностальгии по тем годам, по военной форме, армейским порядкам и этикету, маршировке и прочему. С теплом вспоминаю иногда друзей, но знаю, что сегодня те из них, кто жив, совсем другие люди, и встреться, мы говорили бы, скорее всего, на разных языках, в чем никто из нас не был бы виноват. Жизнь ушла от нас тогдашних вперед, наполнилась новыми впечатлениями и заволокла дымкой старые.

Мой отец прошел всю Великую Отечественную, но в годы моего детства и юности той войны в быту и разговорах было так мало, что я не догадался расспросить отца, пока он был жив, что он чувствовал на фронте, какой ему мечталась победа и жизнь после нее. Теперь о той недогадливости жалею, хотя знал много бывших фронтовиков, и знал в пору, когда они были еще в силе и здравии. И сегодня могу только предполагать, о чем они в окопах думали и мечтали. О том, как снимут, наконец, грязную, пропитавшуюся потом военную робу, вымоются в бане, побреются, наденут свежую рубашку и чистые брюки, сядут за стол, за которым хлопочет с самоваром мать, потом выйдут на улицу, где тихо, пропоет лишь петух – может быть, тот самый, который был еще до войны, вдохнут запах черемухи и подумают: вот она – победа и вот он – мир! О войне ни отец, ни другие наши деревенские фронтовики не говорили, надо заметить, ни слова. Даже выпивши. Как будто ее в их жизни и не было.

И сейчас, увидев, как его внучка принесла из садика фотографию своей трехлетней дочери, в военной форме, отец, вероятно, ужаснулся бы, ведь он-то наверняка думал, что эту форму не придется больше надевать не только младенцам, но и взрослым мирных профессий. Его привели бы, наверное, в оцепенение и боевая техника круглосуточно на телеэкране, и военная риторика. И театрализованные представления, в которые превращены самые страшные события в жизни народа. Как на днях похороны в Оренбургской области лейтенанта Александра Прохоренко, сложившего голову за что-то в Сирии. Что творилось в это время в душе его матери? Чего в ней было больше – гордости, что в день похорон ее сына в области объявили траур, что он Герой России и его именем назовут улицу в Оренбурге? Или же безысходной скорби и боли от утраты, от того, что никогда, проживи хоть тысячу лет, она его больше не увидит, ни разу ни одной секунды, не увидит его улыбки и не услышит его голоса? Все это похоронено в том гробу, который ей переслали самолетом. Но разве за это воевали солдаты Великой Отечественной?