Хотелось бы ко дню рождения Николая Михайловича Карамзина (1 (12) декабря 1766 г.) представить какой-то новый материал. Но, кажется, обо всех карамзинских местах Симбирска-Ульяновска было уже сказано, и не раз. Наверное, можно было сделать эти материалы более полно и содержательно. Ну, как уж вышло, повторяться не будем. А вот чего на этой странице не было, так это собственных строк Н.М.Карамзина. Попробуем обратиться к ним, не уходя далеко от симбирской темы.
Мало кто из литераторов не оставил хотя бы кратких воспоминаний о родине и юных годах жизни. У Карамзина это, в первую очередь, неоконченный автобиографический роман «Рыцарь нашего времени». По его словам: «Сей роман вообще основан на воспоминаниях молодости, которыми автор занимался во время душевной и телесной болезни». 13 глав романа были опубликованы в журнале «Вестник Европы» в 1802-1803 гг. и датированы 1799 годом. Они завершались словами: «Продолжение следует». В последнем прижизненном собрании сочинений Карамзина тот же текст заключала фраза: «Продолжения не было». Далее приведены краткие выдержки из романа, повествующие о детстве историографа, которое проходило, в равной степени, как в родовом имении, так и в городском доме на Венце. Себя он вывел как Леона, реальные люди изображены под вымышленными именами. Биографы историографа сходятся в том, что описанные события действительно имели место в его жизни, а некоторые несоответствия можно приписать желанию автора придать роману характер выдуманной истории.
***
Н. М. КАРАМЗИН. РЫЦАРЬ НАШЕГО ВРЕМЕНИ (По изданию: «Карамзин Н.М. Избранные сочинения в двух томах», М., Л., 1964; отрывки, деление на главы не сохранено).
…На луговой стороне Волги, там, где впадает в нее прозрачная река Свияга… – там, в маленькой деревеньке родился прадед, дед, отец Леонов; там родился и сам Леон, в то время, когда природа, подобно любезной кокетке, сидящей за туалетом, убиралась, наряжалась в лучшее свое весеннее платье; белилась, румянилась весенними цветами; смотрелась с улыбкою в зеркало вод прозрачных и завивала себе кудри на вершинах древесных…, и в самую ту минуту, как первый луч земного света коснулся до его глазной перепонки, в ореховых кусточках запели вдруг соловей и малиновка, а в березовой роще закричали вдруг филин и кукушка: хорошее и худое предзнаменование! по которому повивальная бабка, принявшая Леона на руки…, предсказала ему счастье и несчастье в жизни, богатство и нищету, друзей и неприятелей, успех в любви и рога при случае. Читатель увидит, что мудрая бабка имела в самом деле дар пророчества…
Отец Леонов был русский дворянин, израненный отставной капитан, человек лет в пятьдесят, ни богатый, ни убогий, и – что всего важнее – самый добрый человек… После турецких и шведских кампаний возвратившись на родину, он вздумал жениться… – и женился на двадцатилетней красавице, дочери ближнего соседа, которая, несмотря на молодые лета свои, имела удивительную склонность к меланхолии…; когда же говорила, то говорила умно, складно и даже с разительным красноречием; а когда взглядывала на человека, то всякому хотелось остановить на себе глаза ее: так они были приветливы и милы!..
Юные супруги, с нетерпением ожидающие плода от брачного союза вашего! Если вы хотите иметь сына, то каким его воображаете? Прекрасным? Таков был Леон. Беленьким, полненьким, с розовыми губками, с черными глазками, с кофейными волосками на кругленькой головке? Таков был Леон…
Не удивительно, что Леон на заре жизни своей плакал и немог реже других младенцев: молоко нежных родительниц есть для детей лучшая пища и лучшее лекарство. От колыбели до маленькой кроватки, от жестяной гремушки до маленького раскрашенного конька, от первых нестройных звуков голоса до внятного произношения слов Леон не знал неволи и принуждения. Любовь питала, согревала, веселила его; была первым впечатлением его души… Уже внешние предметы начали возбуждать его внимание; уже и взором, и движением руки, и словами часто спрашивал он у матери: «Что вижу? Что слышу?», уже научился он ходить и бегать, – но ничто не занимало его так, как ласки родительницы, никакого вопроса не повторял он столь часто, как: «Маменька! Что тебе надобно?», никуда не хотел идти от нее и, только ходя за нею, ходить научился.
Дунул северный ветер на нежную грудь родительницы, и гений жизни ее погасил свой факел!.. Да, любезный читатель, она простудилась, и в девятый день с мягкой постели переложили ее на жесткую: в гроб – а там и в землю – и засыпали, как водится, – и забыли в свете, как водится…
Герой наш был тогда семи лет. Во всю болезнь матери он не хотел идти от ее постели…, глядел беспрестанно ей в глаза; спрашивал: «Лучше ли тебе, милая?» – «Лучше, лучше», – говорила она, пока говорить могла, смотрела на него…, хотела ласкать… и боялась, чтобы болезнь не пристала к нему; то говорила с улыбкою: «Сядь подле меня», то говорила со вздохом: «Поди от меня!..» Он слушался только первого; другому приказанию не хотел повиноваться. Надобно было силою оттащить его от умирающей. «Постойте, постойте! – кричал он со слезами, – Маменька хочет мне что-то сказать; я не отойду!». Но маменька отошла между тем от здешнего света.
Его вынесли, хотели утешать: напрасно!.. Он твердил одно: «К милой!», вырвался из рук няни, прибежал, увидел мертвую на столе, схватил ее руку: она была как дерево, – прижался к ее лицу: оно было как лед… «Ах, маменька!» – закричал он и упал на землю. Его опять вынесли, больного, в сильном жару…
Отец рвался, плакал: он любил супругу, как только мог любить… С бледным лицом, с распущенными седыми волосами стоял он подле гроба; рыдая, прощался с нею; с жаром целовал ее лицо и руки; сам опускал в могилу; бросил на гроб первую горсть земли; стал на колени; поднял вверх глаза и руки; сказал: «На небесах душа твоя! Мне недолго жить остается!» и тихими шагами пошел домой. …Леон открыл глаза, встал и протянул к отцу руки, говоря: «Где она?» – «С ангелами, друг мой!» – «И не будет к нам назад?» – «Мы к ней будем» – «Скоро ли?»- «Скоро, друг мой…». Они обнялися, заплакали: старец лил слезы вместе с младенцем!.. Им стало легче…
Итак, летящее время обтерло своими крылами слезы горестных, и всякий снова принялся за свое дело: отец за хозяйство, а сын за часовник. Сельский дьячок, славнейший грамотей в околотке, был первым учителем Леона и не мог нахвалиться его понятием. «В три дни, – рассказывал он…, – затвердить все буквы, в неделю – все склады; в другую – разбирать слова и титлы: этого не видано! В ребенке будет путь».
В самом деле, он имел необыкновенное понятие и через несколько месяцев мог читать все церковные книги; так же скоро выучился и писать; так же скоро начал разбирать печать светскую, к удивлению соседственных дворян, при которых отец нередко заставлял читать Леона… Первая светская книга, которую маленький герой наш, читая, наизусть вытвердил, была Езоповы «Басни»: отчего во всю жизнь свою имел он редкое уважение к бессловесным тварям, помня их умные рассуждения в книге греческого мудреца, и часто, видя глупости людей, жалел, что они не имеют благоразумия скотов Езоповых.
Скоро отдали Леону ключ от желтого шкапа, в котором хранилась библиотека покойной матери и где на двух полках стояли романы, а на третьей несколько духовных книг… «Дайра, восточная повесть», «Селим и Дамасина», «Мирамонд»… – все было прочтено в одно лето, с таким живым удовольствием…, которым отец Леонов не мог нарадоваться, полагая, что охота ко чтению… есть хороший знак в ребенке. Только иногда по вечерам говаривал он сыну: «Леон! Не испорти глаз. Завтре день будет; успеешь начитаться». А сам про себя думал: «Весь в мать! бывало, из рук не выпускала книги…».
…Леону открылся новый свет в романах; он увидел, как в магическом фонаре, множество разнообразных людей на сцене, множество чудных действий, приключений – игру судьбы, дотоле ему совсем неизвестную… Перед глазами его беспрестанно поднимался новый занавес: ландшафт за ландшафтом, группа за группою являлись взору. Душа Леонова плавала в книжном свете, как Христофор Коломб на Атлантическом море, для открытия… сокрытого…
С каким живым удовольствием маленький наш герой летним утром… спешил с книгою на высокий берег Волги, в ореховые кусточки, под сень древнего дуба! Там, в беленьком своем камзольчике бросаясь на зелень, среди полевых цветов сам он казался прекраснейшим, одушевленным цветом. …Шляпка служила ему столиком: на нее клал он книгу свою, одною рукою подпирая голову, а другою перевертывая листы, вслед за большими голубыми глазами, которые летели с одной страницы на другую и в которых, как в ясном зеркале, изображались все страсти, худо или хорошо описываемые в романе… Иногда, оставляя книгу, смотрел он на синее пространство Волги, на белые парусы судов и лодок, на станицы рыболовов… Сия картина так сильно впечатлелась в его юной душе, что он через двадцать лет после того, в кипении страстей, не мог без особливого радостного движения видеть большой реки, плывущих судов, летающих рыболовов: Волга, родина и беспечная юность тотчас представлялись его воображению, трогали душу, извлекали слезы. Кто не испытал нежной силы подобных воспоминаний, тот не знает весьма сладкого чувства. Родина, апрель жизни, первые цветы весны душевной!..
В сие же лето Леоново сердце вкусило живое чувство мироправителя при таком случае, о котором он после во всю жизнь свою не мог вспоминать равнодушно. Мысль о божестве была одною из первых его мыслей. Нежная родительница наилучшим образом старалась утвердить ее в душе Леона… Леон с того времени всегда молился Богу. Он молился ему со слезами в болезнь родительницы своей! Но судьбы вышнего неисповедимы. Такова была религия нашего героя до сего лета и до случая, который теперь описать желаю.
В один жаркий день он, по своему обыкновению, читал книгу под сению древнего дуба; старик дядька сидел на траве в десяти шагах от него. Вдруг нашла туча, и солнце закрылось черными парами. Дядька звал домой Леона, «Погоди», – отвечал он, не спуская глаз с книги. Блеснула молния, загремел гром, пошел дождик. …Вдруг из густого лесу выбежал медведь и прямо бросился на Леона. Дядька не мог даже закричать от ужаса. Двадцать шагов отделяют нашего маленького друга от неизбежной смерти: он задумался и не видит опасности; еще секунда, две – и несчастный будет жертвою яростного зверя. Грянул страшный гром… какого Леон никогда не слыхивал; казалось, что небо над ним обрушилось и что молния обвилась вокруг головы его. Он закрыл глаза, упал на колени и только мог сказать: «Господи!», через полминуты взглянул – и видит перед собою убитого громом медведя. Дядька насилу мог образумиться и сказать ему, каким чудесным образом Бог спас его. Леон стоял все еще на коленях, дрожал от страха и действия электрической силы; наконец устремил глаза на небо, и, несмотря на черные, густые тучи, он видел, чувствовал там присутствие Бога… Читатель! Верь или не верь: но этот случай не выдумка…
…С удовольствием обращаю взор на те времена, когда наши дворяне, взяв отставку, возвращались на свою родину с тем, чтобы уже никогда не расставаться с ее мирными пенатами; редко заглядывали в город; доживали век свой на свободе и в беспечности; правда, иногда скучали в уединении, но зато умели и веселиться при случае, когда съезжались вместе. …Мне кажется, что в них было много характерного, особенного, чего теперь уже не найдем в провинциях… Просвещение сближает свойства народов и людей, равняя их, как дерева в саду регулярном.
Капитан Радушин, отец Леонов, любил угощать добрых приятелей чем бог послал. Сын всякий раз с великим удовольствием бежал сказать ему: «Батюшка! Едут гости!», а капитан наш отвечал: «Добро пожаловать!», надевал круглый парик свой и шел к ним навстречу с лицом веселым. …Провинциалы наши не могли наговориться друг с другом; не знали, что за зверь политика и литература, а рассуждали, спорили и шумели. Деревенское хозяйство, охота, известные тяжбы в губернии, анекдоты старины служили богатою материею для рассказов и примечаний…
Ах! Давно уже смерть и время бросили на вас темный покров забвения, витязи С-ского уезда, верные друзья капитана Радушина! …Как теперь смотрю на тебя, заслуженный майор Фаддей Громилов, в черном большом парике, зимою и летом в малиновом бархатном камзоле, с кортиком на бедре и в желтых татарских сапогах; слышу, как ты, не привыкнув ходить на цыпках в комнатах знатных господ, стучишь ногами еще за две горницы и подаешь о себе весть издали громким своим голосом…! Вижу и тебя, седовласый ротмистр Бурилов, простреленный насквозь башкирскою стрелою в степях уфимских; слабый ногами, но твердый душою; ходивший на клюках, но сильно махавший ими, когда надлежало тебе представить живо удар твоего эскадрона или омерзение к бесчестному делу какого-нибудь недостойного дворянина! Гляжу и на важную осанку твою, бывший воеводский товарищ Прямодушин, и на орлиный нос твой, за который не мог водить тебя секретарь провинции, ибо совесть умнее крючкотворства; вижу, как ты, рассказывая о Бироне и Тайной канцелярии, опираешься на длинную трость с серебряным набалдашником, которую подарил тебе фельдмаршал Миних… Вижу всех вас, достойные матадоры провинции, которых беседа имела влияние на характер моего героя; и, чтобы представить все благородство сердец ваших, сообщаю здесь условия, заключенные вами между собою в доме отца Леонова…
«Мы, нижеподписавшиеся, клянемся честию благородных людей жить и умереть братьями, стоять друг за друга горою во всяком случае, не жалеть ни трудов, ни денег для услуг взаимных, поступать всегда единодушно, наблюдать общую пользу дворянства, вступаться за притесненных и помнить русскую пословицу: «Тот дворянин, кто за многих один»; не бояться ни знатных, ни сильных, а только Бога и государя; смело говорить правду губернаторам и воеводам; никогда не быть их прихлебателями и не такать против совести. А кто из нас не сдержит своей клятвы, тому будет стыдно и того выключить из братского общества». Следует восемь имен.
…Одна смерть разрушила их братскую связь… Когда судьба, несколько времени играв Леоном в большом свете, бросила его опять на родину, он нашел майора Громилова, сидящего над больным Прямодушиным, который лежал в параличе и не владел руками (все прочие друзья их были уже на том свете). Громилов кормил больного из рук своих, плакал горько и сказал Леону: «Тошно, тошно быть сиротою на старости!..».
Добрые люди! Мир вашему праху! Пусть другие называют вас дикарями: Леон в детстве слушал с удовольствием вашу беседу словохотную, от вас заимствовал русское дружелюбие, от вас набрался духу русского и благородной дворянской гордости, которой он после не находил даже и в знатных боярах: ибо спесь и высокомерие не заменяют ее; ибо гордость дворянская есть чувство своего достоинства, которое удаляет человека от подлости и дел презрительных. Добрые старики! Мир вашему праху! …

Портрет Н.М.Карамзина.
Литография Г.Ф.Гиппиус, 1822 (ГРМ).

Краткая автобиография Н.М.Карамзина (ГА РФ).
Остается лишь удивляться непрекращающимся спорам о месте его рождения.

«Симбирск. Вид с Волги». Рисунок Н.И.Поливанова, 1842 (В.А.Сукайло, Е.К.Беспалова «Симбиряне в жизни и творчестве А.С.Пушкина», Ульяновск, 2001).
Прекрасно видны дом Карамзиных и все здания на Венце, спуски, Подгорье… Хотелось бы увидеть хорошую репродукцию этого рисунка.

Н.И.Поливанов:
1) «Пикник в Симбирске. Вид Покровского монастыря», 1845;
2) «Симбирск. Дом Бычкова», 1845.

В.А.Жуковский. Вид с Симбирского Венца, 1837. Вероятно, черновой набросок и окончательный вариант рисунка
1) В.А.Сукайло, Е.К.Беспалова «Симбиряне в жизни и творчестве А.С.Пушкина», 2001;
2) «Записки Симбирского областного естественно-исторического музея», вып.2, 1914.

1) Вид на Симбирск. Акварель неизвестного художника. 1840.
2) А.Е.Клименко. Симбирск. Акварель. 1992.

Волга у Симбирска.
Иллюстрации из книги М.Н.Богданова «Охота в симбирских садах», 1914.

Описание и рисунок герба дворянского рода Карамзиных, представленные поручиком Н.М.Карамзиным в Герольдию при Правительствующем Сенате в 1799 годы (РГИА).

1) 1-ый лист Ведомости пожертвований на установку памятника Н.М.Карамзину в Симбирске, поступивших с августа 1833 г. по июнь 1836 г. (ГА РФ). С.Петербургская губерния – 14341 р., Симбирская – 4470…
2) Фото из журнала «Нива» №40 за 1898 год.

Объявление об издании Комитетом Карамзинской библиотеки исторического литературного сборника «Симбирский юбилей Николая Михайловича Карамзина 1 декабря 1766 – 1866 года», Симбирск, 1867 (ГАУО).