Публикация группы “Старый Ульяновск. Brandergofer”

В.И. ПЫРКОВ: НА ТОМ БЕРЕГУ…

Тут недавно один как бы литератор бульдозером прошелся по творчеству Владимира Ивановича Пыркова: https://ulpressa.ru/2020/08/08/клуб-симбирский-глагол..
Что только не было поставлено в вину поэту: и «пышнословие», и «мелкотравчатость»… А вышло, что единственным светлым местом в этом пасквиле оказался отрывок из очерка Пыркова, процитированный в целях «обличения»

Сам обличитель в свое время написал несколько весьма поверхностных книжек, хромающих по части как исторической правды, так и литературных достоинств. Карьеру делал на «общественно-политических» статьях и близости к тогдашнему номенклатурному руководству. Но сейчас всячески открещивается от прошлого, представляя себя непримиримым «борцом с режимом», испытавшим гонения за правду. У людей, знакомых с его творческим багажом (даже не биографией) эти потуги могут вызвать разве что брезгливую усмешку.

Был бы доморощенный критик давно забыт, как забыты его «нетленные творения», если бы регулярно не напоминал о себе, поливая грязью (не на лавочке у подъезда, а в публичном пространстве) и время, давшее ему возможность состояться, и былых покровителей, и собратьев по перу. Оказывается, все они были бездарями и конъюнктурщиками, исключая разве что общепризнанных столпов российской словесности и, конечно же, самого автора.

Наверное, не стоило столько внимания уделять этой персоне. Но уж очень горький осадок остается в душе от статей, где он свысока поносит людей – в отличие от него – талантливых, к тому же сошедших в могилу и не способных ответить. Прошу извинить за невеселое вступление. Наболело. Под этой частью публикации считаю необходимым поставить подпись: Сергей Падерин.

20 августа исполняется 85 лет со дня рождения Владимира Ивановича Пыркова (1935-2010) – ульяновского писателя, поэта, журналиста. Он автор семи книг стихов и рассказов, множества публикаций в сборниках и периодических изданиях. В 1971-1976 гг. возглавлял Ульяновское отделение Союза писателей СССР. Не будем останавливаться на биографии: о писателе судят по книгам. Вот еще ссылка на очерк, где об отце рассказывает Иван Владимирович Пырков (Васильцов): https://ruskline.ru/special_opinion/2015/08/listok_iz..

А здесь предлагаю почитать отрывки из книги В.И. Пыркова «ЛИЛИИ С БЛИЖНИХ ОЗЕР» (Саратов, 1982).
***

…На том берегу осталась моя молодость, где седина несерьезна, как пух одуванчиков, где отзывался ласковым ржанием и на мой голос добрый и верный конь, где озера не отводили глаз от неба и учили меня так же прямо смотреть в глаза жизни…

ТЫЛОВОЕ ДЕТСТВО

Когда в костер воспоминаний подбрасываешь осенний сухостойный бурьян, который многим в военные годы заменял вязанку сырого осокоря, видишь свое детство в городе, не задетом снарядом или бомбой, детство в глубоком тылу…

Странно праздничная даль. Наш дом у подножия Венца. Бесконечье блистающих озер в поймах. Их так хорошо видно с высоты. Во дворе на табуретке сапожник. Мы спрашиваем у него, что такое война. Ее только что объявили. Он щурится на хрупкую туфельку. Должно быть, Золушки. Завтра он уйдет на фронт. Накануне был такой закат, что стрижи казались золотыми.

Дом старый. Он потемнел от дождей и ветров. Мел в маленькой руке — тоже свидетель истории. Постепенно выцветают на дверях и подоконниках довоенные улыбчивые «челобречки». Появляются танки, самолеты, увенчанные звездами. Здесь, в рисунках, мы, дети, давно уже победили…
Выше нашего дома – дом из красного кирпича. Мы так и зовем его – «красный». На нем установлен черный громкоговоритель. Каждое летнее утро из него торжественно и скорбно – об от отступлении наших.

Эвакуированная. Новая жиличка в двухэтажном деревянном доме, который когда-то принадлежал царскому генералу. На террасе, обращенной к Волге, она читает нам «Правду». Читает очерк о Тане. Мы маленькие, даже не первоклашки. «Что это? – спрашивает мальчишка. И показывает себе на грудь. – Здесь что-то стучит»

Колонка далеко. Обледенелые ведра. Руки матери. Новый год. Ни одной веточки с колкой красавицы. Поставили веник в алюминиевую кружку и украсили цветными бумажками. Всего вкуснее вода из-под сварившейся картошки, не считая, конечно, хлеба.

Первая военная весна. Май. Но огромный сад, который начинается сразу за «красным» домом и сбегает чуть не до самой Волги, не зацветет. Морозы, впав в исступление, добрались до корней. И когда вниз по Волге ушли и матерые льдины, и крошевый камский лед, напрасно всматривались в берег старые капитаны буксиров. Эхо от гудков печально…

Старухи с нашего спуска сговаривались по две, по три, брали с собой мешки, где по правилу должна была храниться картошка, захватывали заржавленные топорики и шли тайными тропами в осенний сад. Стволы доставались самым предприимчивым и ловким. Остальные довольствовались корнями, выкорчевывая их.
Сад не проронил в те минуты ни слова. Но очень неломкими были ветви яблонь и груш, в в звуке топоров слышалась глухая, затаенная боль.
Однажды и мне всучили мешок. Я помню растерянный свист караульщика, его крик: «Люди добрые, да что ж вы делаете?» Побежала, бросив мешок и жалко спотыкаясь, старая соседка. Бесцельно метнулся я.
Потом сторож хмуро перевязывал тряпицей большую ссадину на моей ноге, приложив к ране листок подорожника, а выпроваживая меня из сторожки, повторял одно и то же слово: «Отойдет»

Ленинградские дети. В доме Языкова, где когда-то останавливался Пушкин, для них детдом… Весной на Голубковском порядке грелся на солнышке ленинградский мальчик, сморщенный старичок. Тихо-тихо жевал яйцо. Ел совсем безразлично, обильно посыпанный пеплом горя.

У обелисков, где спят освободители Симбирска, летом яркие клумбы. Никто из нас не сорвал ни одного цветка. Зато терпят урон подгорные огороды. Хозяйки иногда ловят нас и… горестно отпускают, наградив лишним огурцом. Подымаются по крутой лестнице в гору, согнувшись от корзин. Несут на базар помидоры. Редко кто не откинет белую тряпицу с корзины и не протянет нам – просто так – угощение.

Школа. Тетради, смастеренные из газет. Мы пишем: «Мама мыла Милу. У мамы – мыло». В букваре возле этих слов нарисован красивый желтый брусок. Дома нет такого. Дома – жидкое мыло, полученное по карточкам на месяц. Школьные завтраки. Ломтик хлеба с несколькими сладкими кристалликами. Городские сговариваются и отдают хлеб детдомовцам. Иногда местное радио объявляет тревоги. До позднего вечера нас держат в школе.

Близ Венца на крутогорье – зенитчики. Их землянки. Редко, но залетают вражеские разведчики. От залпов лопаются стекла. Кухня артиллеристов во дворе нашего дома. Повар щедр к детям. Солдаты читают вслух веселые, едкие стихи про близкий конец Гитлера, вместе с нами пьют у киоска на Венце неестественно яркий морс на сахарине.
Проснулся ночью. Смотрю с террасы. На Волге ни огонька… С кромки обрыва за домом невнятные обрывки разговора. Парочки облокотились на деревянную ограду Венца, построенную на днях. Девушки прощаются с курсантами, которым завтра на фронт. Где-то бой. Но какая тишина в ночном Ульяновске […]

Раннее цветение садов. С утра туманный нерешительный дождь. Теплый, теплый. Это – 9 мая. Никого не стыдясь, обнимает землю раненый с костылем. Плачет, и нам, повзрослевшим, все понятно. Нам, не видевшим войну, не надо расспрашивать, что это такое. Тот сапожник с Золушкиной туфелькой уже погиб.
Давно не было огней — и вот они, во всю свою распахнутость — салют на площади у памятника Ленину.
На другой день мы подбираем несгоревшие кусочки ракет. Домашние всплескивают руками, когда в печке вздрагивают кастрюли от синих и сиреневых вспышек. Это уже наш личный салют. Салют детства.

СТЕКЛЯННЫЕ КАРТИНКИ

[…] Дом стоял на спуске в подгорье. Мы снимали в нем квартиру, но платить было некому: дряхлая хозяйка дома умерла в самом начале войны, а ее взрослые дочери были бог знает где. Деньги старушка припрятала, и поэтому ее часто видели в овраге; в зарослях заманчивой поздники – паслена черного. Ягодка к ягодке – и отравилась, да так, что и молоко уж не помогло…

Отец на фронте, а на руках у хворой матери – целая орава. Никакой специальности у матери, знала она одно – нас воспитывать. В молодости мечтала стать художницей, ей предлагали поехать учиться в Ленинград, но… четверо детей, как их оставить? А тут и война грянула…

Вспомнили мы, что на чердаке есть огромный ящик со стеклянными негативами, рассортированными по коробочкам (на крышках фирменное «Ирис» и на конце «ять»). Мы помогли матери перетащить их в комнату, и она показала нам, как смывать с негативов эмульсию. Это было легко: сначала посмотришь на свет (чинные позы, спокойные, уверенные лица, белые глаза и черные воротнички), а потом опускаешь в корыто с теплой водой. Чьи-то жизни выплеснешь потом с темной скользкой водой…

Вечером при свете мигушки (пузырек с керосином, пара жестянок да ватный фитилек) размещалась мать у стола (редкий стол, старинный, отец еще приобрел в «случайке») и принималась за дело…
Осень… Где же ты видела, мама, такую осень? Что за счастливый день повторила ты своей кистью? Собака замерла в прекрасной стойке – самозабвенным охотником слыл твой отец, часовых дел мастер. В белилах нехватка, но березы твои… Какой свет они источали, ожидая, надеясь, веруя!.. Мороз наглухо занавешивал наши окна без занавесок, но смешливые голубые колокольчики рождала твоя рука, но ромашки небоязливо и мудро смотрели в небо… И кажется, зима переставала пугать нас, когда усаживала ты на заледенелую ветку бодрого, красногрудого снегиря…
Мы засыпали – мать ниже склонялась над стеклом, мы просыпались – дома ее уже не было…

Утром я доставал из комода хлебные карточки и бежал в магазин.
– Теть, мне за два дня…
Уступала мне продавщица, но, наверное, скрепя сердце уступала: понимала же, что тяжелым будет для семьи конец месяца.
Дома я отрезал от буханки два ломтика-жеребьечка – младшей сестренке да младшему братишке. Себя обделял: как-никак, съел дорогой довесочек и обломал корку с уголков кирпичика. Затем хлеб отделяли от нас дверки шкафа, и начиналось самое трудное – ожидание матери […]

В сумерках возвращалась мать с рынка. Мы бросались к ее кошелке. В ней, вместо стопки стеклянных картинок, мы находили в самый везучий день с десяток закоченелых картофелин, баночку с квашеной капустой, кусочек свиного сала, пару сморщенных морковинок, шелудивую луковицу, бидончик замерзшего молока.
Жаль нам было упорхнувшую красногрудую птицу, но ее отсутствие означало запахи щей, картошки, топленого молока с пенкой, упрямо горящих поленьев (вместе с санками вносила мама осокоревую вязанку)…

У рыночной ограды, прямо на асфальте, мама расстилала клеенку и раскладывала на ней свои работы. Однажды остановился перед ними, протирая очки в золоченой оправе, закутанный в шубу старик.
– Я художник, – представился он матери. – Эвакуированный. Из Киева. Вы – талант. Это же чистый фарфор… Итак, вы накладываете краски с одной стороны стекла, а изображение получаете с обратной? Я пробовал тоже, но, скажите, как можно совместить эту, например, ювелирную ветку с воздушной естественной перспективой? Во что вы оцениваете ваши работы?.. Но это же баснословно дешево!.. Впрочем, иначе нельзя… Да, да, вы правильно говорите. Война изменила людей. Но и сейчас нельзя нам без красоты. Черстветь душой – преступление.
Записал он имя и адрес нашей матери, подарила она художнику несколько своих работ, и он ушел, бережно унося их под мышкой. […]

РУМЯНЕЦ ГОДА

[…] Вот легонько стукнули в раму. Это условный звук. Все заранее готово у меня: и связка крашеных удилищ, и котомка с закопченным котелком, тремя картошинами и скупым куском послевоенного хлеба. И мать, провожая меня, говорит:
– Ты только, сыночек, не забудь… цветов луговых.

Мы уходим со школьным приятелем в Барыкины луга – мимо Воложки, мимо Тростяного, Дубового, дальше, дальше. Есть у нас за Сомовьими ямками озера, о которых редко кто слышал, – нам их бакенщик показал в благодарность за помощь. И косари нас знают – не один год вместе сгребали сено. Отведут место у костра, угощают похлебкой, хлебом. А внучка бакенщика нас обязательно выследит и, вплетая былинку в свою солнечную косу, начнет выведывать:
– А это правда – то, что вы дедушке обещали?

Не в ее ли честь одно озеро названо Наташкиным? Тогда мы об этом не думали.

Предсенокосные луга – праздник цветов. Собака нетерпеливо забегает вперед, теряется в непролазных травах и, чтобы увидеть хозяина, делает озорные прыжки вверх.

В губы тычется нос собачий,
Перепачканный весь в пыльце.

От усталости я падаю дома как подкошенный, а утром, когда открываю глаза, несказанно удивляюсь: неужели это я принес такую красоту?

В трехлитровой зеленоватой банке стоят цветы, которые я нарвал для матери. За ночь они выпрямились, перебороли дорожный зной, испускают сияние. Таволга, беспечные колокольчики, крестики гвоздик, яркая, как яичный желток, дикая рябинка, пурпурный иван-чай, чистотел – я не могу перечислить всех названий, я и не знаю всех цветов. И еще – десятки неведомых колосков, травинок, мудреных стебелечков, по которым совершает серьезное путешествие крапчатый жук.

Мать думает, что я продолжаю спать, она поправляет очки на тесемке и тихо-тихо поет какую-то песню. Наконец-то ее лицо снова молодое.

…Я жду, когда наступит новый июнь – румянец года, месяц солнцестояния […]


Владимир Иванович Пырков.
https://ruskline.ru/special_opinion/2015/08/listok_iz.. (из семейного архива)


Владимир Иванович Пырков.
https://ruskline.ru/special_opinion/2015/08/listok_iz.. (из семейного архива)


Вид на Волгу с Нового Венца.
Почтовая карточка «Союзфото», 1937. Фото Бокарева


П.Г. Панин. Вид на Волгу в Ульяновске.
«Пролетарский путь», 16 июня 1938 года


Дети на прогулке. Вид с Венца на Волгу и острова.
Почтовая карточка «Союзфото», 1930-ые гг. Фото Блохина


Дом Языковых. 1930-ые годы. ГИММЗ «Родина В.И. Ленина»
В доме Языковых размещался детский дом № 10, в котором жили эвакуированные дети блокадного Ленинграда.


Воспитанники младшей группы детского дома № 10, размещавшегося в доме Языковых, с воспитателем Валентиной Петровной Степановой.
«Я поведу тебя в музей…», В.М. Большов и др., Ульяновск, 2010 (Музей защиты детства Ульяновского педагогического колледжа № 4)
Из постановления Ульяновского горкома ВКП(б) и горисполкома от 2 июня 1942 г.:
«… Принять к размещению в Ульяновске 500 детей, эвакуированных из Ленинграда, …по детдомам 200 чел., на летний период в пионерские лагеря 250 чел. и в детский санаторий Горздрава 50 чел.»
Из воспоминаний М.А. Чугуновой («Мономах», 1998, №2):
«Когда была открыта Дорога жизни, оказалось, что детей везут в Ульяновск. А здания нет для детского дома, не готово. Обращаются по радио: «Товарищи ульяновцы, …пока мы подбираем здание, возьмите детей». Мои родители говорят: «Мария и Зоя, теперь будете жить в одной комнате. А эту мы отдаем двум девочкам или двум мальчикам, кто достанется»
…Когда из вагонов вышли дети, стало страшно! Их на руки брать нельзя, они бы переломились. …Скелет, обтянутый кожей. Синие, волосы длинные, глаза… только череп и глаза. Когда эти глаза открывались еле-еле, они ничего не выражали.
…Предупредили всех: не кормите сразу! Столовую ложку молока за один раз, больше ничего давать нельзя. Только потом можно будет куриный бульон…
Стали наши девочки поправляться. И в это время детский дом был подготовлен, дом Языковых. Туда всех собрали с наших домов. И этот дом считался ленинградским»


И.В. Лежнин.
Вверху: Вид на филармонию.
Внизу: Вид на Старый Венец.
УОКМ


Вид на Нижнюю Часовню с острова Середыш. Предположительно 1945 год.
Из архива В.Ф. Осипова


А.И. Титовский
Вверху: Воложка. 1955.
Внизу: Попов остров. 1955.
УОКМ